«Чем вы недовольны, миссис Лидчелл?» – миссис Лидчелл отмахивается от навязчивого голоса и вдруг произносит смиренно, что совсем на нее не похоже – кажется даже, будто она слегка меняется в лице, а взор ее окончательно гаснет: «Летит себе птица-Земля, летит – за хвост не поймаешь… Вчера вот ездили на кладбище к его отцу – тоже Уильяму. Жаль, что даже отдаленно тот не Шекспир. Поменяли цветы… У всех – одинаковые серые плиты из камня – только надписи и даты разные… Какими бы дорогами мы ни шли, как бы ни блуждали извилистыми тропками, конец у всех один. Любовь, говорите? Да люди просто не хотят возвращаться по вечерам в пустые дома – вот и мучаются вдвоем. Брак нужен лишь для того, чтобы вместе растить детей – так удобнее и лучше для них: ма-ма и па-па – такая вот “идиллия”, которая распадается вдруг на кусочки… Любовь, говорите? Это все-таки, наверное, болезнь. Я не смогла бы уже жить в любви: сильные чувства разрушительны… Без любви тоже нелегко, но не так мучительно, если оба это осознают. У нас очень неправильно мечтают о любви и браке, а потом разочаровываются – и все, все летит кувырком! Вот старые люди не выбирали – кольцевались для потомства, в чем и видели смысл… Моим спасением могут стать только внуки: без них я просто не удержусь на поверхности… Ну а брак – лишь удовлетворение эгоизма, жажда наслаждений, и часто – без чувств. Не знаю, видели ли вы “Скорбное бесчувствие”? У меня, кстати, в саду два бутона распускаются – наверное, последние… посмотрите-ка!» – «Но Линда, это же не ты! Линда, очнись!» – кричат буковки со страницы в последний раз. – «Это я, – улыбается миссис Лидчелл и, наклоняясь к розовым бутонам, мурлычет: – Ну разве они не чудесны, Уильям?..»

Школка бледная и музыкальная, пусть так и не говорят. Кира яркая – и потому диссонирует. Кира видит киндеров с портфелями, нотными папками, мамками и няньками, ведомых приблизиться (т а к не пишут! – плевать, как пишут!) к чистому и светлому, а еще – к несказанному, синему, нежному. «Шизариум!» – Кира раздевает глазами входную-выходную дверь, докуривает, входит. Со стен учебного заведения на нее снисходительно поглядывают прикидывающиеся портретами великие; особенно проницательным кажется ей взгляд П. И. Ч. Она не выдерживает, отворачивается: в ушах – соло гобоя (Четвертая симфония? Шестая?): «Я все помню, я все забыла!» Кира лезет в карман за словом, где на скомканной бумажке: «Мирра Самойловна, кабинет 45». Кира стряхивает с красной шапочки снег, поднимается на второй, стучится… дерни за веревочку, детка, – я тебя съем! Трам-та-ра-рам.

Она на ковре цвета бывшего в употреблении знамени: знамя истерто ровно по центру. Мирра Самойловна – музыкальная мышь, индийский божок в несчастливой семье Дэ-эМ—Ша, надзиратель трех букв аббревиатурки, – изучает ее слева направо, сверху вниз, а потом справа налево и снизу вверх. Скоро сказка сказывается, остальное – вечность: Кира боится состариться до истечения срока годности, Мирра Самойловна же живо фланирует по кабинетику. На ней приличный костюм, купленный по случаю «занедорого», еще довольно крепкий; у Мирры Самойловны яркий искусственный окрас, Мирре Самойловне семьдесят. Голосок у нее скрипучий, ручонки сухоньки-махоньки, с пигментацией – того и гляди, ключи из острых коготков выпадут.

Мирра Самойловна давно профнепригодна: дэ-ректор может только учить, сама уже не играет, однако ноты помнит наизусть – все семь. У Мирры Самойловны просторная норка с кровяными креслами и стульями, видавшим виды черным роялем, на котором дыбятся бюст Бетховена да букетик гвоздик в пыльном брежневском хрустале. Мирра Самойловна прожила жизнь правильно и тем горда: окончила музучилище (конса казалась излишеством) да заимела разъединственную запись в трудовой фиге. Мирра Самойловна сходила замуж, но, не стерпев мускулинных замашек супруга, тут же и вышла, в одно лицо вырастив сына Ираклия, отъехавшего не так давно в Тель-Авив, да посадив дерево в небольшом парке перед Дэ-эМ-Ша к юбилею себя-любимой зим десять назад.

Придирчиво рассмотрев новенькую и признав ее относительно благонадежной, хотя и не без «привета» (джинсы с бахромой и проч., в семидесятые б на порог не пустила!), Мирра Самойловна изучает трудовую фигу Киры, где ржет-корежится далеко не одна запись (в восьмидесятые причислили б к «летунам»). «Двенадцать учеников у тебя. Уместишь расписание в три дня – умещай, но никаких уходов раньше времени, – скрипит телега. – Если кто болел, отдавай часы потом. Журнал, индивидуальные планы – у ВалентинДмитны. В тридцатом кабинете: во-он, прямо иди… Разряд у тебя десятый. Двенадцатый – если пять лет отработаешь. А школа у нас хорошая, с традициями. Увидишь!»

О традициях хорошей школы Кира узнает чуть позже; пока же она тащит себя за шкирку к кабинету завуча. ВалентинДмитна встречает Киру спиной, склоненной над инструментом с приставкой в виде ученика. ВалентинДмитна показывает, как правильно бацать «Клоунов» Кабалевского: верх совершенства, бла-блаженство гармоний, полет юной души, не отягощенной прошлым, – вот якобы-с и оно! Ля, си, до-диез – ля, си, до-бекар – ля, си, до-диез, си, ля, си, до-бекар… Ощущение невыразимой – так бывает – тоски, неистребимой со времен того самого ада, когда ее с помощью черного ящика лишили так называемого полноценного детства, пронзает Киру: да и согреет ли ее что-то теперь? Забудет ли она холод клавиш и скучный запах «Школы» Николаева? Кира имеет в виду учебное пособие, до-ре-ми-до-ре-до: «Только музыканты… музыку мою поймут…».

«Вот так, деточка, поняла? Вот так! А на эту нотку сделаем акцентик. Стаккато в левой постоянно. Ля-ми в басу – третьим-первым, ми-ми – пятым-первым пальчиками, ля-ми – третьим-первым, ми-ми – пятым-первым пальчи… Ты ведь помнишь, что такое стаккато? Третий-первый – пятый первый, третий-первый – пятый первый… Быстрее, ну, давай же, клоуны ведь!» Кира смотрит в затылок Валентин-Дмитне. Через полминуты та оборачивается и сладко оскаливается: «Вы – Кира Игоревна?». Кира кивает. Кира слушает «Клоунов». Кира слышит, как скрипит бумага дневника под сильным нажимом пера ВалентинДмитны – у Киры по спине мурашки, как лет сто назад на сольфеджио у мадам Павловой, любовно ставящей жирные двойки и витиеватую, никогда-не-подделаешь-подпись; едва ли Кира мечтает быть училкой. Поздняк метаться… Валентин-Дмитна выпроваживает ученика: «Кира, – можно без отчества? – так вот, в вашем классе, Кира, двенадцать учеников. То, что вас взяли на работу в середине года, конечно, повлияет на учебный процесс – дети должны к вам привыкнуть, понять требования… До вас они находились под крылом ВерСеменны – по состоянию здоровья она ушла из школы. Правда, – Валентин-Дмитна обнажает щучьи зубки, – на самом деле из-за конфликта с Миррой. Так что будьте аккуратны, не опаздывайте. А главное, – ВалентинДмитна без подъездов переходит на «ты» и дотрагивается острым коготком до Кириного плеча, – главное, деточка, вовремя сдавай плату за обучение и журнал заполняй, как положено. Все остальное не так важно. Ключ от класса у тети Аси, внизу – третий кабинет – твой. Вот телефоны учеников – пусть за расписанием приходят. И помни: плату за обучение заранее!»

Кира спускается на первый этаж. Гардеробщица глуховата, на гардеробщице голубой халат, на голубом халате – вместо пояса – связка ключей. «Ась? Тридцать третий?» – «Третий, третий» – «Да вот он, тридцать третий, а вы новенькой будете?» – «Буду. Третий нужен» – «Тридцать трети-ий, на-ка…» – «Да третий, третий, ну третий же!» – «Так бы и сразу… а то… да вот он… пожалуйста… чего шумишь…».