Пашка развернулся у МИДа и неторопливо пошел в обратную сторону, по привычке отмечая много раз читанные мемориальные доски на домах.

Он шагал, поглядывая по сторонам. Посередине улицы на стульчиках сидело несколько художников, которые рисовали портреты, шаржи, обещая полную копию вашей души.

– Эй, парень!.. – Пашка повернул голову. Его окликнул худощавый небритый старик в старых замызганных джинсах и такой же куртке. Он, словно отдавая честь, приложил руку к бейсболке, из-под которой свисали давно немытые, выцветшие патлы. Художник пил кофе из пластикового стаканчика и улыбался прохожим.

– Кофе хочешь? Настоящий! Садись, поболтаем.

Пашка мысленно оценил: «Молодец мужик! Вот так надо заманивать клиента – два слова, улыбка, и ты у него уже на стуле. Через десять минут у тебя в руках портрет в карандаше, который далек от оригинала, а у него твои пятьсот рублей».

– Я тебя рисовать не буду, не бойся. Садись, погрейся. Октябрь в этом году какой-то недобрый. Рано похолодало. Листья вон табунами скачут по Арбату. Устраивайся. – Художник показал рукой на брезентовый складной стул. Налил из термоса кофе и протянул стаканчик. Пашка, перекладывая обжигающий пластик из руки в руку, удобно уселся и улыбнулся: «А чё, неплохо! День удался…»

Художник его рассматривал, впившись прищуренными глазами, словно готовился нарушить слово и броситься к ватману с карандашом, чтобы родить портретный шедевр.

– Вы на мне дыру протрете! – Как можно миролюбивее изрек известную цитату Пашка, смущаясь под пристальным взглядом хозяина стула, на котором он сидел. Художнику было что-то лет шестьдесят, а то и больше.

Определить было сложно – небрит, не ухожен, со следами многолетней алкогольной зависимости. Но с какой-то удивительной светлой притягательностью и внутренней радостной свободой во всех проявлениях, от жестов до вольных слов.

– А почему вы меня не хотите рисовать? Обидно! – Пашка отпил глоток, решил пойти на дерзость. «В самом деле – почему?»

– А я тебя уже нарисовал. Давно… – Художник поставил стаканчик на асфальт и стал копаться в папке с нарисованными ранее рисунками, – Вот! Смотри!..

Пашка тоже поставил свой кофе рядом с дымящимся стаканчиком художника и взял в руки ватман. Он смотрел, забыв обо всем на свете. На него смотрел… он сам! Пашка Жарких. Портрет был очень правильным, не утрированным. Даже скрытые эмоции переданы. Ну, может волосы на портрете чуть длиннее, лицо более мужественное. И глаза какие-то грустные, смотрящие куда-то мимо того, кто его рисовал. Словно он видел там что-то удивительное, зовущее…

– Ну как? Похож?

– Да-а… Ничего себе…

– По памяти рисовал. Накатило как-то…

– А кто это?

– Приятель мой по прошлой жизни. Давно это было, много воды и водки с тех пор утекло. Я когда-то в цирке работал. Да, да! Не смотри на меня так, это я сейчас такой ухайдоканный. Тогда был орел! Точнее, ангел во плоти. Слыл неплохим воздушным гимнастом. Меня тут все мои «циркачом» зовут. Можешь и ты так.

– Я не буду!

– Почему?

– Это… оскорбление. Нужно – цирковые или артисты цирка. Вы должны знать, если и вправду цирковой.

– Ух, ты! Молодец, парень! В десятку! Ты-то откуда знаешь?

– Слышал… – Пашка ушел от ответа. – И все же, кто это?

– Говорю же, мой приятель – Жара. Жонглер Пашка Жарких. Был такой. Ты на него здорово похож. Я чего тебя дернул, увидел, чуть со стула не упал – воскрес!.. Тебя-то как зовут, реинкарнация ходячая?

– …Жара. Пашка Жарких. Жонглер.

Художник стал медленно вставать, опрокинул оба стаканчика, замахал руками.

– Чур меня, чур! Этого не может быть! Это же не индийское кино. Знаю, Светка родила пацана, но вот так, в многомиллионной Москве, на Арбате, спустя тридцать лет!

– Двадцать пять.

– Чего?

– Двадцать пять лет, говорю.

– А! Ну да!.. – Художник засуетился, засобирался, не зная за что хвататься. – Так! Надо посидеть, поговорить! Такой случай – обалдеть! Кому расскажи, не поверят! Пашка! Жары сын! Охренеть!.. Немедленно ко мне! Тут недалеко, Сивцев Вражек, два квартала. Обалдеть!..

Они шагали, Пашка нес в руках деревянную треногу, художник катил сумку на колесиках.

– Дома особо пожрать нечего. Кофе валом. «Усугублять» не будем – давно не пью. Все, что положено, выпил, хватит… Пашка! Хм! Надо же! Обалдеть…

– Дядь Жень! А это кто?

Художник неожиданно слегка померк лицом, словно в старой квартире дореволюционного дома, где они находились, задернули штору.

– Это… «Портрет незнакомки…» Незаконченный, – Он продолжал с хрустом вращать изящно изогнутую рукоять старинной кофемолки, прижимая к груди деревянный куб с облезлой полировкой. Вот уже минут десять он крутил эту шарманку.

– А у вас что, нет электрической?

– И никогда не было.

– Это же долго! Нудно и непроизводительно.

– Слушай, маленькая Жара! Хотя, какая ты маленькая – вон какой вымахал, выше своего папашки. Представь себе – засунуть тебя в барабан и отцентрифужить по полной, как ты потом весь перемолотый будешь пахнуть? Так и кофе! Это – процесс деликатный, неторопливый. Это – магия, таинство…

Пашка не сводил взгляд со стены с давно выцветшими и местами оборванными обоями. Там в богатой раме висел портрет красивой дамы в роскошной шляпке с вуалью. Она прижимала к груди розу. Портрет был писан маслом и искусственно как-то наспех состарен. Кракелюры были грубыми, отвлекающими от красивого лица. Сам портрет вроде правильный, но было в нем что-то заметно торопливо выписанное. Он и в самом деле смотрелся незаконченным. Глаза на портрете из-под вуали вопили зеленым. Художник, видимо, все свое вдохновение и внимание направил именно туда. Рядом висела картина с парящими под куполом цирка то ли воздушными гимнастами, то ли красными ангелами. По цвету и изгибам тел явное подражание Матиссу.

Пашка напрягся, что-то припоминая, и вдруг его как обожгло!

– Дядя Женя! Это же знаменитый воздушный полет «Ангелы»! А рядом портрет тети Вали?

Дядя Женя затих со своей кофемолкой. Потом захрустел снова.

– Да, это мы. И она… Хм, тетя… Ей тут всего-то… Она мне тогда подарила свое фото с кинопроб. Вот я и срисовал. Это пока так, подмалевка. Все никак не закончу. Получилось то, что ты видишь, – мазня… Это сценка на балу. Там еще отец твой снимался. По ходу морду набил одному народному. Разворотил в павильоне всю киношную выгородку. Плотники с художниками-декораторами потом часа три вкалывали. Как раз из-за этой, хм, твоей тети… Вали. Или как он ее звал – Валечки… – В имя художник вложил весь свой сарказм. Продолжил, сопя от обиды.

– Что она в нем нашла, не понимаю? Длинный, худой, с телячьими глазами – кентавр!

– Почему кентавр?

– Потому что наполовину лошадь, наполовину – жонглер… – Голос художника вдруг обрел какие-то новые, теплые нотки.

– Это я раньше, дурак, не понимал, почему он, а не я. Мы с ней бок о бок, казалось, столько лет. Одна трапеция на всех. Небо общее. Я к ней, врать не буду, подкатывал. Однажды даже, спьяну, поспорил со своими партнерами, мол, оприходую. Она мне и вправду нравилась, без дураков, но – молодость есть молодость – кто чего тогда понимал! Она мне доходчиво объяснила. Сначала по физиономии, потом на словах, что партнеров, мол, не е… Короче, не спят с ними, с партнерами. Это как с родственниками – инцест. Но дело было не в этом. Это всё отговорки. Валентина – однолюбка оказалась. Хотя гульванила поначалу по-черному. Даже когда была женой твоего отца. Это потом все изменилось. В одночасье. После развода. Что-то сломалось в ней. Особенно, когда у него появилась Света – твоя мать. Пашка оказался настоящим мужиком. Я видел – метался он, маялся, места себе не находил, но так до конца и остался верен Свете. Потом этот пожар… Мы в Англии узнали. Валентина на самолет – только мы ее и видели… Вскоре мне пришла телеграмма из Главка, мол, теперь я руководитель «Ангелов»… Валентина, говорят, теперь где-то в церкви обретается. Даже не знаю, жива ли?