— Ты чего орешь, капрал? — протянул он хриплым голосом. — Не видишь что ли, что никого опасного здесь нет. Али вы на каждого ежа так скопом наступаете? Командует вами кто? — капрал пристально разглядывал его, потом охнул, и быстро проговорил.

— Полковник Стершнев Николай Иванович, твое благородие, недавно государем на командование назначен, — при этом он смотрел на Ивана так, словно призрака увидел. — Я сейчас кликну его, — и капрал развернулся и куда-то побежал, вот только остальные семеновцы еще плотнее взяли телегу в кольцо, не сводя с Долгорукого напряженных взглядов. Иван от такого пристального внимания вооруженных людей начал все сильнее нервничать, как и сидящий полумертвый от страха Семен, который даже не шевелился и, кажется, дышал через раз. Только справная кобылка, запряженная в телегу, равнодушно посмотрела на одного из гвардейцев и, углядев у того торчащую из кармана неуставную морковь, ловко схватила ее и, несмотря на вопли ограбленного семеновца, принялась с флегматичным видом пережевывать. В этот момент от криков лишенного морковки гвардейца очнулся Шереметьев. Застонав, он даже сумел приподняться, отчего его увидели столпившиеся вокруг с заряженными ружьями гвардейцы и напряглись, даже оравший тут же заткнулся, перестал грозить лошадке всеми карами небесными и схватился за опущенное ружье.

— Где мы? — прохрипел Шереметьев, отыскав мутным взглядом Долгорукого.

— Мы почти в безопасности. Лежи уже, а то опять рану потревожишь, — Петька послушно откинулся на сено, ему было плохо, все болело, и он даже не рад был, что пришел в себя.

— Пить. Горит все внутри, — с трудом проговорил он сухими, потрескавшимися от сильного жара губами.

— Сейчас, Петя, потерпи. Сейчас будет тебе вода, — засуетился Долгорукий, который никак не мог понять, то, что Шереметьев перестал трястись, и ему стало жарко так, что пот полил едва ли не ручьями, хорошо, или не очень. — У вас вода есть? — обратился он к гвардейцам. Семен все это время благоразумно молчал, надеясь, что барин не слукавил и действительно друг государев, а то прибьют их эти молчаливые гвардейцы, как есть прибьют. Ивану тем временем кто-то из семеновцев протянул баклажку и родниковой водой, которую недавно набрал, заприметив родник по дороге, мимо которого они шли. Долгорукий сел так, чтобы приподнятый Шереметьев смог опираться спиной ему на грудь, и прислонил горлышко баклажки к высохшим губам. Петька сделал два больших глотка, когда раздался чей-то крик.

— Убери немедленно! Ему, может быть, и нельзя вовсе пока пить! — Долгорукий поднял голову и выдохнул с облегчением, которое даже не сумел сдерживать. Вместе с Стершневым, которого он немного знал, к телеге подошел молодой лекарь, который прямо здесь же и начал осматривать Шереметьева.

— У тебя есть та белая плесень, которую я привез? — тихо спросил Иван у лекаря, не надеясь, впрочем, на положительный ответ.

— Не совсем. Аптекарям вытяжку из нее удалось получить и высушить. У меня есть порошок, который весьма неплохо себя проявил в госпиталях. Теперь вот граф станет подопытным. А что делать, ежели заражение крови уже пошло, и плесень жрать будешь, да на рану сыпать, а то, самое малое, это без ноги граф останется, ежели совсем не отойдет в мир иной, — лекарь соскочил с телеги, и к Долгорукому подошел молодой полковник.

— Я даже сначала не поверил, когда капрал с выпученными глазами прибежал и доложил, кого нарушитель этот привез. Лекаря вот кликнул, как знал, что пригодится, и сюда рванул. Вас ведь обоих почитай похоронили уже. Как раз в тот день, как мы вышли, чтобы сюда успеть, государю сообщили, что про вас ничего не известно, но что вы оба у Лопатина в тот самый момент, когда эти твари взбунтовались на ровном месте, находились, — сказал Стершенев вместо приветствия. А затем повернулся к выдохнувшему с облегчением Семену. — Двигай за капралом, мил человек. Разойтись!

Телега тронулась и не спеша покатилась за шедшим впереди капралом. Лошадка на ходу доедала морковь, а Стершенев шел рядом с телегой, продолжая разговаривать и Долгоруким и с беспокойством поглядывая на лежащего без сознания Шереметьева.

— Вы бунт-то подавили уже? — Иван выбрался из-под потяжелевшего Петьки и сел рядом, не решаясь пока соскакивать с телеги, чтобы идти, боясь, что гудящие ноги его могут подвести.

— Да мы почитай второй день как сюда вышли. Государь, Петр Алексеевич, больно осерчал на бунтовщиков энтих, аж три полка сюда направил. Мы-то от Москвы скорым шагом шли, а остальные ближе гораздно были. Уже и успели пошуметь. Почитай все почистили по округам, один Черкасск остался. Там вся эта шушера сбилась, да ворота накрепко заперла. Знают, суки, что пощады не будет, потому огрызаться хорошо начнут. Да и все заводилы там же окопались. Так что не взыщи, князь, а придется вам заново в Черкасск ехать, — полковник развел руками. — Я сейчас не могу вам и лекаря отдать и сопровождение выделить.

— В Черкасск, так в Черкасск, — махнул рукой Долгорукий. — Главное, чтобы лекарь хороший был.

— Вот об этом не сумлевайся. Лерхе плохих до войск не допускает. Сам гоняет каждого и в хвост, и в гриву.

— Дай Бог, чтобы прав ты оказался, — прошептал Иван с беспокойством глядя на Петьку, который в это время тяжело и шумно дышал, а жаром от него веяло так, что можно было обжечься.

В большом доме Шереметьевых было тихо. Настолько тихо, что даже девки дворовые только и делали, что шмыгали по натертым до блеска полам безмолвными тенями, стараясь не задерживать надолго возле небольшой полутемной часовенки, которая почти всегда пустовала, и в нее забегали лишь для того, чтобы пыль смахнуть, да масло в лампадках сменить, дабы на иконы не чадили. Лишь в церковные праздники малые, когда не нужно было государя на службу в храмы сопровождать, проводили здесь хозяева положенное время, чтобы потом снова забыть на время о том, что двери эти узорчатые все же открываются. Нет, Шереметьевы не были богохульниками или, прости Господи, атеистами, но и чело не разбивали пред иконами, под суровыми взглядами взирающих на них святых, предпочитая, как любил поговаривать Петр Борисович, молитву делами своими производить. И продолжалось такое положение дел аккурат до того страшного момента, когда через государыню, да через княжну Черкасскую не дошли до Натальи Долгорукой, в девичестве Шереметьевой страшные слухи о том, что, возможно, ее возлюбленного мужа и брата любимого, непутевого до сих пор, нет в живых. И что даже тел нет, чтобы оплакать смогли как следует, а не рвать себе ежечасно душу, поддаваясь пустым, как уже все шептались вокруг, надеждам.

— Господи, спаси и сохрани, — княгиня Долгорукая, перебирая четки, стояла в часовенке на коленах, и уже сухими глазами смотрела на Святую Троицу, не зная, какими еще словами обращаться к ним, чтобы хоть вестью благой, или не очень облагодействовали.

Громкий плач ребенка прорезал стоящую вокруг тишину и, казалось бы, уже вечный полумрак, поселившийся в этом доме. Наталья вскочила на ноги и бросилась к сыну, который редко так сильно кричал, что сердце материнское едва ли на части не разорвалось.

В большом холле навстречу ей спешила нянька, держащая на руках плачущего князя.

— Петенька, ну что с тобой, соколик ты мой? — Наталья приняла сына на руки и дотронулась губами до лобика, вроде бы не горячий, значит, жара, предвестника всех жутких хворей у ребенка нет.

— Да зубки у князя нашего прорываться хотят, вон, поди, как десны опухли, — покачала головой нянька. — Медком надо их натереть, чтобы не тревожили хоть на времечко.

— А я помню, мне нянька говорила, что надобно сухарик в чистую тряпицу обернуть и дать дитю, пущай пососет, али десенки свои почешет. Токма тряпица плотно должна сухарик-то облегать, дабы не поцарапался горемычный, — Наталья обернулась, слабо улыбнувшись гостье, покачав головой, отметив, что платье на Варе темно-синее, практически без отделки. Скромное дюже, словно она уже траур на себя надела, хоть и не был Петька ее мужем, не успели они обвенчаться-то, и шанс, что когда-нибудь обвенчаются, таял с каждым днем, как последний снег на майском солнышке.