— Шереметьев и Долгорукий, — только и сумел вытолкнуть из внезапно пересохшего горла, и сфокусировал взгляд на Репнине, потом схватил со стола хрустальный бокал и залпом выпил налитую в него воду.

— Они были с Лопатиным, когда все началось, — дзынь, я с удивлением смотрел на раздавленный бокал и стекающую по ладони кровь, вперемешку с падающими на пол стеклами. Митька охнул и выбежал из кабинета, а Репнин быстро шагнул ко мне и принялся разжимать непослушные пальцы, чтобы убрать осколки и, хотя бы платком, перевязать кровоточащую руку. — Их не видели мертвыми, государь, Петр Алексеевич, может быть есть еще надежда…

— Послать туда семеновцев, Московский пехотный полк и два драгунских, — без всяких эмоций проговорил я.

— Государь, их не видели мертвыми… — повторил Репнин.

— Я слышал, Юра. Вот только проблема в том, что, ежели они были живы, то дали бы об этом знать, хотя бы гонцу, что весть эту привез, — и я, резко сжал кулак, чтобы остановить кровь, вот только, кажется, в ране остался кусочек стекла. Но ничего, сейчас лекарь прискочит, вытащит, а мне надо подумать, как Наталье Долгорукой и Варваре Черкасской эти вести преподнести.

Молодой офицер в потрепанной одежде выглянул из-за обгоревшего с одной стороны дома, чтобы оценить обстановку, в особенности наличие бунтовщиков где-то поблизости. Он уже давно потерял счет дням, и плохо различал такие нюансы как утро или вечер. Сутки разделились для него надвое: когда светло — это день и надо идти, чтобы побыстрее покинуть территорию, контролируемую бунтовщиками, которые теперь организовывали большие казачьи разъезды, чтобы кошмарить местных и отлавливать таких вот как он, сумевших вырваться из кровавой мясорубки первых дней бунта. За днем следовала ночь — это когда было совсем темно и небезопасно идти, чтобы ноги не переломать. В это время можно было немного поспать, чтобы гудящая от усталости, недоедания и постоянной тревоги голова хоть чуть-чуть начала соображать. Попасться разъезду просто из-за общей заторможенности и стать предметом для измывательств, почувствовавших кровь и безнаказанность щенкам, не хотелось просто категорично. А ведь многие из казачат, которые сейчас разъезжали с гордым видом и думали, что это им с рук сойдет, а нет, так за мамкину юбку всегда успеют спрятаться, были как не моложе государя. Только вот он не помнил, чтобы государь, даже будучи еще более юным, позволял себе такие непотребства. Перегибы были, конечно, куда же без них, когда взрослеешь, вот только лет с четырнадцати он начал брать полноту принятых решений на себя, и его отрочество закончилось окончательно. Эти же… офицер брезгливо поморщился, телки безусые и бесхребетные. Нагайкой такого перетяни вдоль хребта, сразу слезу пустит, станет дяденькой называть. Противно. И казакам бывалым противно. Потому-то сами пытаются порядок навести, не привлекая государя, стыдно потому как, сами же таких дворняг в воспитании где-то упустили. Но чем дольше молчат, тем злее и наглее будут эти щенки становиться, больше бед принесут, он-то знает, сам таким был, пока государь Петр Алексеевич дурь из башки не выбил.

Офицер снова осторожно выглянул, из-за своего ненадежного убежища. Большой двор был пуст. Никакого присутствия как хозяев, так и бунтующих казачков не наблюдалось. Не было слышно ни лая собак, ни квохтанья кур, ни мычания коровы, которые обязательно должны были присутствовать в этом крепком на первый взгляд хозяйстве. Офицер уже хотел было выйти из-за дома, чтобы осмотреться получше, но тут дверь избы отворилась и на крыльцо вышел, шаркая ногами старый дед.

— Ох, дела наши тяжкие. Вот же, Гришка, паскуда, чуть грех на душу не взял из-за него, прости Господи. А ведь рука так и тянулася к хлысту, поперек хребта перетянуть, шельму такую.

— Батя, ушел Гришка? — на двор въехала телега, которой управлял крепкий на вид темноволосый бородач. Он хмурясь осмотрел двор, и сплюнул. — Вот гад, а еще брательник. Вы с матерью точно его сродили, али в лесу все-таки подобрали? Совсем руками работать не хочет, сукин сын! Все за легкой наживой тянет его. Стенькой Разиным себя возомнил, подись, токма подзабыл, паршивец, что тот поначалу знатным атаманом был. Чего забрал-то?

— Всю жратву, что в доме осталась выгреб подчистую. Пришлось брехать, что ты баб да скотину на ярмарку повез. Все, мол продашь, да заморских здоровенных курей купишь, которые с барана вымахивают, как их там, о, вспомнил, индюков целую дюжину грозился привезти. Ох и обозлился же Гришка, ох и кулачищами замахал. Петуха красного хотел пустить, да одумался, дурья башка, сам и потушил вместе с дружками, вона одна токма стена задета. Не насквозь, будет время — починим, когда этих молодцов за жабры государевы вои возьмут, — дед хмуро посмотрел на обожженные бревна и сплюнул, а офицер тем временем перевел дух, потому что едва успел спрятаться, чтобы стоящие во дворе мужики не заметили его не вовремя. У него все еще оставались сомнения в том, стоит ли довериться этим людям, или все-таки нет. Но, с другой стороны, ему очень нужна была помощь, настолько, что он готов был рискнуть.

— Поеду я тогда, девок кликну с заимки, коли Гришка уехал, ирод проклятущий, вместе с дружками своими заклятыми, да Матрену привезу. Пущай домой со скотиной возвращаются. А Гришку, вот помяни мое слово, батя, его же дружки первому же подпоручику сдадут и не поморщатся, — мужик сказал это довольно уверенно, и офицер полностью уверился в своем желании просить у них помощи. Раз у них хватило мудрости, хитрости или чего еще, чтобы успеть спрятать женщин и самое ценное, что может быть на хуторе — птицу и скотину, то хватит ума как-то помочь и ему, а уж его благодарность будет большой, это он мог и самому себе пообещать и им, только бы до тех подпоручиков добраться.

— Та не, пущай посидят чуток. Ничо с ими не случится там. Лето на дворе, не замерзнут поди, а и замерзнут, уж ума хватит, несмотря на косы, печку затопить. Там хворосту вокруг глаза разбегаются, пару лет только им топиться можно. Да и шиповника там хошь литовкой коси, пущай оберут, коли заняться нечем, закупщикам царским сдадим, все денежка ко двору будет. Той же Матрене бусы каки купишь у коробейников. От радости-то будет. Поди на этот раз пацаненка от радости великой заделать сумеешь. А то все три дитяти — и девки…

— Простите, люди добрые, что прерываю, да и вообще притащился на двор ваш гостем незваным и негаданным, но мне очень нужна помощь, — офицер, не дав деду досказать, как именно тот видит процесс заделывания пацаненка, слегка покачиваясь от усталости, и щурясь из-за мельтешащих перед глазами мушек, вышел из-за избы. Мужики уставились на него так, словно и не человек им показался, а черт прямиком из преисподней выскочил. Тот, что помоложе, чернобородый, бросился к телеге, на которой въехал недавно во двор, и схватил с них вилы, которые тут же наставил в сторону непонятно откуда здесь взявшегося оборванного барина. Хорошие вилы, из кованного железа, видать действительно очень даже зажиточный хутор попался. — Я не причиню вам никакого вреда, — офицер поднял руки, показывая, что они пустые и он не собирается хвататься за шпагу или пистоль, рукоять которого торчала у него из-за пояса. — Да и не смогу против двоих-то сдюжить. Мне действительно нужна помощь. Я заплачý.

— А ты кто такой будешь, твое благородие? — очень осторожно спросил мужик, не спешащий, однако, вилы опускать, но общий вид офицера действительно не способствовал сильному опасению, скорее он вызывал даже жалость. По осунувшемуся, давно небритому лицу, да по тому, как того шатало из стороны в сторону, видно было, что он смертельно устал, и, скорее всего голоден. — И каку же помощь мы сможем тебе дать, простые людишки?

— Я князь Иван Долгорукий, — офицер опустил руку и схватился за перила крыльца, чтобы не упасть. — У меня там в лесу друг раненный. Нам бы отдохнуть чуток, да до любого императорского войска дойти. Друг мой, граф Петр Шереметьев, ближайший друг государя. Ежели поможете, то мы уж не поскупимся.