– Возможно, возможно… – негромко вымолвил Сергей, потом как-то потерянно добавил. – А забыть ее я действительно не могу, это точно…
– Значит, сильно любил, – как-то тоскливо произнесла Лариса.
– И тут ты права, любил.
Возникла напряженная пауза, но Сергей понимал, что это не был конец разговора. Наконец, Лариса решилась:
– Прости, что надоедаю, но почему вы расстались?
Он язвительно усмехнулся и обронил с сарказмом:
– А я никудышным мужем оказался на поверку…
– Давай без самоуничижения, Серёжа, – негромко, но твёрдо попросила она. – Я тебе не верю, извини.
Он посерьезнел, трудно вздохнул:
– Только не надо ничего придумывать, девочка… Будь я таким, каким ты меня себе нарисовала, то не наломал бы в жизни столько дров… И раз уж завёлся такой разговор, то хочу спросить: про генеральскую дочку тебе уже доложили, а про мою эвенкийскую невесту ты еще ничего не слышала?
– Нет, – оторопело вскинулась Лариса.
– Значит, рано или поздно услышишь, в лётном отряде есть свои историки и летописцы, так что сообщат, можешь не сомневаться.
– Ты шутишь, Сережа? – Лариса склонилась, пытаясь в полутьме рассмотреть его лицо.
– Этим не шутят! – жестко отрезал он. – Повторяю, несколько лет назад у меня была невеста и дело шло к свадьбе.
– И почему же она не состоялась? Я не хочу, чтобы между нами была недосказанность.
– Вот и я не хочу, именно из-за этой чертовой недосказанности мы расстались с Ольгой… Не хватало еще тебя потерять.
– Значит, тем более, расскажи! – все настаивала Лариса.
– Не сегодня! – тоном, не терпящим возражения, возразил он. – Узнаешь как-нибудь позже – сейчас не та обстановка… – и добавил, как-то обреченно. – А насчет твоих фантазий относительно меня, так скажу: «Не сотвори себе кумира», это в Библии прописано.
– Нет, нет! – неожиданно горячо возразила Лариса. – Ты просто совсем не знаешь себя!
– Можно подумать, что ты меня знаешь.
– Да, я тебя уже очень хорошо знаю! – её голос зазвучал сокровенными нотками. – С тобой чисто, светло, интересно, такого у меня ещё никогда не было… – она вдруг ощутила какое-то незнакомое волнующее чувство, рожденное глубоко внутри себя. И особое счастье было в том, чтобы произносить заветные слова, выплёскивать из души горячие волны любви. Она с трогательной заботой поудобнее уложила его голову, целомудренно чмокнула в щеку. Сергей прикрыл веки, теснее прижался лицом к её упругой тёплой груди, услышал, как учащенно стучит сердце девушки и вдруг прочёл в себе такую невыразимую прелесть от этого взволнованного стука, от возбуждённого дыхания, от такого искреннего порыва её души, что неожиданно для самого себя почувствовал, как к глазам подступили непрошеные слёзы. А Лариса, словно испугавшись возникшей тишины, снова заговорила, быстро и горячо:
– Ещё недавно весь мир для меня был мрачный, холодный, люди злые, жестокие, грубые… И вдруг ты в капитанском кресле: «Разрешите доложить, командир?» – а у самой ноги ватные… Знаешь, я тебя с первого взгляда полюбила и по сей день нахожусь в таком состоянии, что выходить из него не хочется.
– И что же это за состояние? – деликатно осведомился он.
– Словами не передать, Серёжа, нужно испытать самому… – почему-то грустно пояснила Лариса и вдруг оживилась. – А, впрочем, попробую: помнишь, как-то мы летели в Благовещенск на эшелоне пять семьсот?
– Это когда я тебя из салона полюбоваться восходом позвал? – легонько улыбнулся он.
– Да, – кивнула она. – Оставила я стажерку Циклау'ри в салоне, вошла в кабину и словно в какой-то неведомый мир, окунулась. Пышными султанами высятся башни кучёвок. С одного боку они розовые, с другого ослепительно белые и будто живые, дышат, клубятся. Небо лазурно-фиолетовое, пронзительное, такого с земли не увидеть. В золотом ореоле всходит солнце, перепоясанное чёрными кушаками. Помнишь, мы даже сосчитали их?
– Конечно помню, их было пять, это облака так миражили, – подтвердил Сергей. А Лариса, все больше вдохновляясь, продолжала:
– Самолёт мчится в этом прекрасном грозном великолепии. Скорость и какая-то ликующая, невесомая свобода, рождают чувство неистового восторга и счастья… – она неожиданно оборвала свое откровение, словно застыдилась высокопарных слов. Потом спросила. – Я, наверное, туманно объясняю?
– Нет, нет, всё хорошо, я тебя понимаю, родная, продолжай, пожалуйста, – проникновенно попросил Сергей, его глаза задумчиво светились под луной.
– Потом мы подошли к рубежу начала снижения, ты выключил автопилот, отдал штурвал от себя и весь этот нереальный сказочный мир исчез за облаками. Но осталось навсегда ощущение какой-то надмирности, девственной чистоты, свежести, новизны, будто юность вернулась и не было в моей жизни столько грязи, обид, слез, унижений, разочарований… Уж от кого, от кого, а от себя-то никак не ожидала подобных телячьих восторгов, а на ж тебе, даже возраст не помеха! Продолжается заоблачная сказка и чувство блаженства такое, что хочется лететь, лететь и до конца жизни с эшелона не снижаться! – последние слова она произнесла почти торжественно.
– Да ты поэтесса, дорогая стюардесса! – обронил Сергей и усмехнулся своей невольной рифме. – Значит, и ты уже вкусила этой сладкой отравы – неба?
– Моя сладкая отрава, это ты, Серёжа! Ты меня к жизни возродил. Одного понять не могу: как все то, что увидела в тебе я, не смогла рассмотреть Ольга? Может, просто не любила?
– Это – оставь! – жестко отрубил Сергей, но она словно не услышала его.
– Скажи, Серёжа, вот я для тебя – кто?
– Ты? – он помедлил, подыскивая ответ. – Ты – моя стюардесса!
– Ну, стюардесса-то я, скажем, господина Сазонова, генерального директора акционерного общества «Забайкалавиа», – возразила она. – На хлеб он мне дает.
– Что-то плоховато дает, – с невеселой усмешкой буркнул Сергей. – С января жалованья не видели.
– И тем не менее…
– А вот хрен ему, этому Сазонову! – грубо, зло и твёрдо проговорил Сергей, сам не понимая, почему злиться. – Запомни, девочка, ты – моя стюардесса и больше ничья!
Даже в темноте он увидел, как от улыбки просветлело её лицо.
– Почему же тогда сватов не засылаешь? – тон вопроса был шутливый, но Сергей чувствовал, что ответа ждёт серьезного. Он тоже усмехнулся, но усмешка получилась суровой:
– Потому, что очень люблю тебя, Лар…
– Хочешь сказать, что законный брак – могила любви?
– Именно.
– Тогда настала пора задать прямой вопрос: не кажется ли тебе, что наш гражданский брак весьма затянулся? Как у нас все будет дальше, Сергей?
Он нашел её узкую горячую ладонь, приложил к лицу, поцеловал:
– Когда-то я уже отвечал на подобный вопрос, а что из этого вышло – известно…
– Получается, обжегся на молоке, дуй на воду, так?
– Что-то вроде этого… – рассеянно произнёс он и, помедлив, спросил. – Ну, а твоя-то семья от чего распалась?
– Это долгая и банальная история, – тускло обронила Лариса.
– Я готов её послушать.
– Изволь, если хочешь. Только подживи костер, с ним как-то веселее.
Сергей поднялся, сгрёб веткой угли в кучу, они тотчас затеплились. Он положил на них несколько сучьев и первые робкие язычки пламени нехотя облизали хворост. Костер запылал, осветил небольшой круг, а тьма вокруг него сгустилась.
Сергей присел подле Ларисы, оперся спиной об удобно искривленный ствол берёзы. Девушка помолчала, собираясь с мыслями, отсвет костра сполохами освещал её опечаленное лицо. Потом заговорила, напряженно глядя в одну точку:
– До восемнадцати лет я, как цветок в оранжерее росла. Поздняя и единственная дочь – родители души во мне не чаяли, оберегали от всяческих бед и непонятно: правильно ли поступали? Может быть, нужно было пожестче воспитывать… Семья у нас была дружная, все отношение строились на уважении, честности, любви. Потом институт. На третьем курсе познакомилась с Виктором, он на спортфаке учился. И втрескалась студентка Лариса Швецова, что называется, по уши! И было от чего: красив, строен, как молодой Бог, мастер спорта по баскетболу. Год встречались, потом свадьба, а вскоре и госэкзамены. Я распределилась в городскую школу, Виктор остался преподавать в институте. Два года отработала, ушла в декретный отпуск. Родился сын и все, вроде бы, шло хорошо, жили у моих родителей, площадь позволяла. Да только стала я примечать, что мой суженый все чаще поздно домой заявляется. И причины всегда обоснованные: то занимался с отстающей группой, то тренировал сборную института, то еще что-нибудь… Дальше-больше: пить потихоньку начал, взял за привычку ночевать домой не приходить. Я кручусь, как заведенная: ребенок, ясли, школа, дом, магазины… Мама помогает, чем может, папа к тому времени уже умер от рака, а моему спортсмену горя мало, живет – веселится. Постепенно меняться начал, звереть. Слово поперек скажешь, с кулаками набрасывается и зачастую – при сыне, пугал его тем самым. И стала я все чаще задумываться: а в чем, собственно, оно выражается, мое пресловутое женское счастье? В том, что рядом циничный и грубый мужлан? В том, что может швырнуть в лицо свои грязные носки или трусы – стирай! В том, что приползает пьянее грязи и еще требует ублажать ночами? Но утешала себя: это должно пройти, надо только потерпеть. И терпела из последних сил еще очень долго. Все о сыне думала, не о себе. Ленька подрастал, видел эти пьяные дебоши, и что самое страшное – стал бояться отца. А потом – итог. Приходят как-то раз ко мне возмущенные студентки-спортсменки из общежития и требуют: или я забираю пьяного вдрызг муженька, заснувшего в их комнате с какой-то там баскетболисткой, или они идут в деканат. И решила я, такое уже не прощается. Выгнала!
