Если бы Аньезе быть хоть немного предприимчивее; если бы ей быть не здесь, а в родной Тоскане! Тогда бы она мигом принялась за свою милую девочку, разрешила бы ей все что угодно, и у той наконец пропало вечно нахмуренное выражение лица.

Аньеза прекрасно помнила, какими смеющимися были глаза у маленькой Мадаленны; хрупкие искорки плясали там, и она всегда хохотала, словно ее кто-то щекотал. А потом они переехали в этот страшный дом, и девочка словно потухла, словно ее сияние кто-то взял и накрыл колпачком. Теперь она уже редко смеялась, только мрачно улыбалась, и все время что-то высчитывала, высчитывала…

«Моя дочка не обязана быть вашей экономкой», — сказала тогда Аньеза миссис Стоунбрук. «Если хочет жить в моем доме и питаться за свой счет, обязана», — ответила миссис Стоунбрук и так злобно сверкнула глазами, что Аньезе захотелось схватить девочку в охапку и бежать, куда глаза глядят. Но карманы Аньезы были пусты, а все деньги Эдварда становились собственностью Бабушки, и Мадаленна, маленькая Мадаленна, вдруг взяла маму за руку и, глядя старухе в глаза, согласилась быть и экономкой, вести хозяйство. Плод мезальянса, так всегда называла ее злобная Бабушка, а Мадаленна только угрюмо смотрела в потолок и сжимала зубы, а Аньеза плакала от боли и бессилия.

— Не беспокойся, мама, я разберусь с этим. — Мадаленна быстро поцеловала Аньезу и уселась в кресло. Аньеза присмотрелась к платью дочки; она определенно его уже видела на ней когда-то очень давно.

— Милая, я помню откуда-то этот сарафан.

— Да, я нашла его сегодня с утра. — рассеяно отозвалась Мадаленна; цифры отчаянно не хотели складываться вместе. — Не нравится?

— Очень нравится. Только ты ведь знаешь, как Бабушка относится к подобному…

— Я переоденусь.

Хуже цветов миссис Стоунбрук ненавидела старую одежду и требовала, чтобы каждый день и Аньеза, и Мадаленна появлялись непременно в новых нарядах, даже не задумываясь, откуда они смогут их взять. Подобное самодурство изводило Мадаленну, и она давно бы сказала все, что думала об этом, если бы не указания доктора и опасность в виде еще одного припадка. Мадаленна не любила Бабушку, но желала ей только здоровья.

— Ты вчера была на пристани?

Мадаленна была готова и одновременно не готова к этому вопросу. Она знала, что Аньеза спросит ее об этом, но понятия не имела, что сказать. Врать она не могла, а сказать правду было слишком неудобно.

Мама ни словом, ни делом ни разу не намекнула, что ей не нравились эти визиты, но Мадаленна все равно чувствовала что-то неладное; ей казалось, что каждый раз Аньеза отпускает ее нехотя.

— Нет.

— Значит, снова в теплицах?

— Да.

Аньеза отложила ножницы и подсела к Мадаленне. Коса ее растрепалась, и, как бы Мадаленна не старалась упрятать отросшую челку в прическу, та падала на виски небольшими завитками, от чего она всегда напоминала Аньезе одну из девушек Россети или Данте; абсолютно средневековая красота.

— Тебе не нравится, что я хожу в теплицы? — прямо спросила Мадаленна.

— Нет. — улыбнулась Аньеза, поправляя сарафан.

— Значит, тебе не нравится мистер Смитон?

— О, нет! Он замечательный человек!

— Тогда я не понимаю, мама. Почему ты всегда огорчаешься, когда я ухожу?

Мадаленна внимательно посмотрела на маму и внезапно заметила две маленькие морщинки около глаз. Обычно такие у всех людей появлялись от смеха, но Аньеза Стоунбрук была исключением.

— Милая, я просто боюсь, что привяжешься к этому человеку. Боюсь, что…

— Что он умрет, и я буду по нему горевать? — твердо спросила Мадаленна. Наконец она смогла произнести это вслух, и, оказывается, это было сложнее, чем она могла предположить.

— Да.

— Наверное. Наверное, так и будет. — пожала плечом Мадаленна. — Но без мистера Смитона… — что-то вдруг встало посреди груди, и Мадаленне вдруг показалось, что она сейчас захлебнется чем-то очень соленым. — К тому же у него почти никого нет.

— Почти?

— Да. Оказывается, что у него есть один хороший товарищ.

— У мистера Смитона? — изумилась Аньеза; слухи о нелюдимости садовника дошли и до нее. — Странно, никогда о нем не слышала.

— А я как раз только и слышала. Вчера еще и увидела.

— Вот как? И что же это за человек?

Мадаленна повернулась к фигурам и посмотрела на уродливые зеленые кусты. Если бы только Бабушка дала ей возможность заняться зимним садом; о, тогда она бы его не узнала, все бы здесь переменилось. Но миссис Стоунбрук была непреклонна, и Мадаленне оставалось смириться с подобной картиной.

Мадаленна отчаянно старалась не думать о недавнем знакомом. Как бы ей не хотелось заявить, что его слова ничего не значили, она не могла сказать подобного и не покривить душой. Слова мистера Гилберта засели где-то очень глубоко и отзывались глухим эхом на все, о чем бы она не подумала.

«Тогда вам не кажется, что это немного нечестно так запальчиво говорить, зная, что с вас не потребуют ничего взамен?» — звучало в ее голове набатом, и ей казалось, что голова сейчас лопнет.

Самое ужасное было в том, что на какой-то момент Мадаленне подумалось, что мистер Гилберт был прав. Мысль могла просто исчезнуть, однако она ухватила ее за хвост и начала разматывать. Бесспорно, доля правды в его словах была. Она и правда ничем не жертвовала. Она не отрекалась от семьи и любви во имя искусства; она не жила на улице и не голодала, только чтобы заниматься музыкой, живописью и писательством.

Нет, она жила в мире и согласии с отцом и матерью, и пусть грозная миссис Стоунбрук и ругалась постоянно, все равно это были не те лишения, на которое шли великие творцы. Значит, она была позером и лицемером. Это удручало.

А еще сильнее удручало то, что слова незнакомца смогли пробить брешь в ее убеждениях, и теперь Мадаленну мучило чувство, что она совсем не так была уверена в себе и своих идеалах.

Странное состояние; она напоминала себе дырявую бочку, из которой вовсю хлестала вода. И ведь это был просто человек, который не согласился с ее мнением, попытался оспорить; человек, которого она видела первый раз в жизни, и чьи слова в сущности не имели для него никакого значения.

Что же могло произойти с ней, если бы она встретила подобное в своем университете, где слова профессоров всегда совпадали с ее суждениями?

— Что он сказал такого, Мадаленна? — улыбнулась Аньеза и пригладила взъерошенные волосы на макушке. — Что так смогло взволновать la mia stella (мою звезду; пер. с итальянск.)

Мадаленна сурово свела брови и отошла к большому сводчатому окну; оттуда всегда был виден лес, и сейчас, когда лето медленно подходило к своему концу, он все еще был зеленым. Листья деревьев краснели и опадали самыми последними; до самого конца они стойко дрожали на холодном ветру, но держались за сухую кору, надеясь встретить зиму на ветках. Конец был всегда один и тот же — листья падали на землю и оставались лежать там до весны, пока им на смену не приходили другие.

В такие моменты Мадаленне очень хотелось верить в перерождение природы, иначе все становилось слишком жестоким — быть красивым всего несколько месяцев, чтобы потом умереть и осовободить место другим.

— Как тебе сказать, — медленно начала Мадаленна. — Видишь ли, у нас с ним зашел спор об искусстве.

— Так быстро? С чего бы вдруг?

— Я и сама не поняла. Он профессор искусствоведения. — пыль на окне лежала таким толстым слоем, что ее руки сразу стали серыми. — Он спросил меня из вежливости, где я учусь, и я ответила. А потом, слово за слово, и вот я уже доказываю, что способности — это ничто, а талант — самое важное для искусства. Но разве это не так, мама? — воскликнула Мадаленна, и Аньеза впервые за долгое время увидела, как в глазах ее дочери что-то загорелось.

— Милая, давай-ка все по порядку. Сядь, успокойся и расскажи все, что тебя волнует.

— Да меня это совершенно не волнует! — сердито заявила Мадаленна. — Просто мне неприятно, что я так быстро разуверилась в своих убеждениях.