— Но, сэр…
— Не беспокойтесь, оценка все так же идет в отчет, просто в следующий раз я попрошу добавить больше оригинальности.
Он видел, что Мадаленна остановилась. Она почти вышла из кабинета, но осталась стоять на пороге. Все выходили в коридор, а она так же сжимала листы эссе и смотрела на парты. Она что-то шептала про себя, но слов разобрать он не мог.
— Сэр, могу я спросить? — она подошла к кафедре, пока он объяснял Эффи Доусен, почему не надо ставить красную строку куда попало. — У меня вопрос по сочинению.
— Разумеется, мисс Стоунбрук. Подождите немного, сейчас я закончу, и мы сможем обсудить ваш вопрос. Поймите, мисс Доусен…
Мадаленна кивнула и с сумрачным видом села за парту. Эффи тянула время, и Эйдин почти начал выходить из себя, но все же всем разглагольствованиям на тему оформления пришел конец, и Эффи, бросив недовольный взгляд на Мадаленну, вышла из кабинета. Мисс Стоунбрук невидяще смотрела на доску, будто за матовой эмалью скрывалось нечто, невидимое для обычного глаза.
— Сэр, я хотела спросить насчет моего эссе. — проговорила она, и он не удержался от невольной улыбки.
— Здравствуйте, мисс Стоунбрук.
Мадаленна все-таки взглянула на него в ответ, и прозрачная стена начала медленно крошиться. Тяжелая тень субординации поблекла, и он увидел, как прохлада в серых глазах на немного сменилась теплом, правда, ненадолго, и в следующий момент перед ним снова была Мадаленна Стоунбрук, вечно насупленный садовод, рассуждающий об искусстве.
— Здравствуйте, мистер Гилберт.
Что можно было сказать? «Последний раз мы с вами виделись в Портсмуте?» «Какой удивительный сюрприз, мисс Стоунбрук?» Все это было глупым, странным, и каким бы их знакомство не было, субординация была, и расстояние теперь правило балом.
— Сэр, я хотела спросить, что не так с моим эссе?
— Это не ваши мысли, мисс Стоунбрук.
— Но я писала это эссе сама! — воскликнула Мадаленна, и Эйдин почувствовал как что-то похожее на сожаление всколыхнулось внутри. — Я весгда пишу их сама.
— Я не сомневаюсь, мисс Стоунбрук. Но это не ваши мысли.
Мадаленна пристально посмотрела на него, но он отошел к окну. Сложно было подбирать слова в подобной ситуации, никогда в жизни с ним не происходило подобного. Он был сконфужен, смущен и не понимал, как себя вести.
— Понимаете ли в чем дело, мисс Стоунбрук. Для меня самое главное, чтобы студенты в своих эссе отражали свое мнение. Настоящее, искреннее. Чтобы они умели грамотно аргументировать его.
— Но это мое мнение. — возразила Мадаленна.
— Не ваше.
— Прошу прощения, сэр, — в ее голосе послышалось тщательно запрятанное раздражение. — Но я боюсь, что вы не можете знать мои мысли… — и осеклась.
Он усмехнулся, но усмешка вышла не ехидной. Гилберт понимал ее, даже сочувствовал. Ситуация действительно была странной, и в других условиях он поставил бы «отлично» не думая, но их знакомство переменило если не все, то многое. Ему нужны были ее мысли, возможно, острые, не похожие на его, но живые, а не аккуратные и похожие на остальные. Мадаленна пыталась справиться со своими эмоциями, и о ее досаде и растерянности говорило только то, как она сжимала руки в кулаки. Она привыкла сдерживать и гнев, и обиду, подумал вдруг Эйдин, и попытался понять, что это за ужасная жизнь, когда каждое чувство приходится прятать под замок.
— Сэр, не принимая во внимание наше знакомство…
— Но оно было. И я слышал все ваши речи, ваши аргументы, временами жестокие, но правдивые. И я не могу не принимать это во внимание. — он посмотрел на ее эссе, неряшливо валявшееся на столе; один лист висел на краю, а другие упали на пол. — Поймите, мне нужна честность, а не аккуратные мысли ровно на «отлично».
— Это так принципиально?
— Считайте, что вам не повезло с преподавателем.
«И вам ли говорить о принципах, гордая итальянка.»
— Но вы бы снизили оценку за плохую аргументацию.
— Именно за аргументацию, а не за чужое мнение. Конечно, если бы вам просто была нужна оценка…
— Да. — резко ответила Мадаленна и посмотрела на него. Прохлада, не холод, а именно прохлада — неживая и спокойная — сияла в серых глазах.
Значит, это все же был обман. Жаль. Ему на короткое время показалось, что он снова нашел те идеалы, в которые когда-то верил, ему почудилось, что подобные люди еще не умерли, и надежда на светлое будущее снова засияла впереди, но, честно говоря, это была глупость — надеяться на то, что подобное сохранилось в его время. Мисс Стонубрук все еще была обычным человеком, со своей жизнью и со своими обычными желаниями. Тогда в теплицах он наткнулся на другого человека, и, как бы он сейчас не всматривался в ее лицо, он не мог увидеть того же самого, что заставило его вступить в разговор. Не она была виновата в том, что он, Эйдин Гилберт, восхитился ее принципами и чуть ли не поставил на вершину нравственности и храбрости. Старый романтик снова столкнулся с обычной жизнью. Дурак, да и только.
— Что ж, — быстро проговорил он. — Тогда все понятно. Давайте ваше эссе, я поставлю оценку в ведомость, и вы можете быть свободны.
Он открыл журнал, и почти нашел фамилию Стоунбрук, когда рядом с ним раздалось сдавленное восклицание, а когда он посмотрел на Мадаленну, в руках у нее было еще одно эссе. Он вспомнил, не много ли он вчера выпил хереса вечером, но второе эссе все так же было в руках Стоунбрук, а она хмуро смотрела по сторонам.
— Что это?
— Мое эссе.
— Вы что написали второе прямо сейчас?
— Нет. — угрюмо ответила Мадаленна. — Я написала два варианта тогда, но не знала, какой отдать.
— И решили тот, что похуже, да?
— Тот, который мог принести «отлично». Я ошиблась.
Прохлады во взгляде больше не было. Там была пустота и что-то еще, но что именно он разобрать не смог.
— С такой способностью к писательству вас на конференции каждый семестр посылать надо. — проворчал он и взял листы.
— Только, пожалуйста, не читайте его при мне, сэр. — выпалила Мадаленна, и изумление Эйдина достигло своего предела. — Прошу вас.
Не будь они знакомы, просьбу бы посчитали глупой, и Мадаленну попросили не чудить и сказали ждать в кабинете до оглашения результата. Но Эйдин знал Мадаленну, и видел отчаяние, которое тщательно скрывалось за холодной маской. Как он смог ее понять, Гилберт и сам не знал, и старался не думать.
— Хорошо, — вздохнул он и вытащил папку для бумаг. — Сделаем так, вы выйдете за дверь, а я открою первую страницу, согласны?
— Хорошо, сэр. Спасибо.
Мадаленна почти вышла за дверь, и ее желтый плащ исчез в проеме, когда на рыжие кудри упал луч света, и он услышал тщательно отрепетированный мрачный голос:
— Мистер Гилберт, вы на меня не обижаетесь?
«Почему современное искусство изживает себя, или как Мону Лизу относят на свалку якобы пережитого?»
— Нет, мисс Стоунбрук, — он улыбнулся и неслышно перевернул страницу. — Я на вас не обижаюсь.
Комментарий к Глава 10
Буду очень рада вашим отзывам).
========== Глава 11 ==========
— Мэдди, бога ради, встань смирно и не шатайся из стороны в сторону! — Хильда дернула внучку за рукав, и ваза опасно накренилась в сторону. — Что с тобой такое сегодня? Все крутишься, вертишься… Что случилось?
— Ничего, Бабушка. Все хорошо.
Мадаленне наконец позволили сползти с высокой стремянки, и она села на ступеньки лестницы, ожидая новых приказаний. Ежегодный сентябрьский прием все-таки должен был состояться. Хильда созвала гостей из всей Англии, кто-то собирался даже отменить охоту в Шотландии и приехать к самому началу. Прием в сентябре был только названием, на самом деле дом наполнялся гостями на весь месяц, и слуги мотались каждую секунду из комнаты в комнату с фазанами и лимонадами в одной руке, и белыми бинтами в другой. Все сословия, кроме самых низших прибывали в Стоунбрукмэнор и располагались в старых комнатах, где каждая фреска служила напоминаем о том, сколько поколений Стоунбрук жило здесь. Хильду особо сильно не любили, и в первые годы смерти Эдмунда даже не хотели наведываться в гости, но взбалмошная старуха смогла всех убедить, что визиты к ней станут основой благополучия всех остальных важных родов Англии, да и потом какие пэры могли отказать себе в том, чтобы бесплатно поесть и полежать в постели, которую когда-то потрогала сама Мария Стюарт. Хильда и сама не особо жаловала своих гостей, и за глаза называла их «спиногрызами», но будучи дочерью обедневшего промышленника, она все еще болезненно реагировала на родовитость и чистоту рода, а потому видеть, как эти знаменитые верхушки раскланивались перед ней в реверансах, было для нее настоящим наслаждением. Аньезе и Мадаленне отводилась не самая благородная роль на этом празднике жизни. Бабушка и вовсе сослала бы их на кухню, но это было слишком даже для нее — не признавать жену и дочь ее Эдварда, к тому же самые снобы тянулись к естественной простоте Аньезы и немного угрюмому юмору Мадаленны. Они были единственными живыми людьми в этом параде восковых фигур, а от того Хильда прятала их в тяжелых портьерах и просила изредка Мадаленну сыграть на фортепьяно или Аньезу спеть какую-нибудь грустную балладу, причем Мадаленна каждый раз чувствовала себя наряженным попугаем, и каждую ночь обещала себе, что это последний вечер. Но мама каждый раз говорила потерпеть ее еще немного, ради отца, и дочь сдавалась, качала головой и натягивала на себя знакомое черное бархатное платье — Бабушка специально сшила его для особенных вечеров, и оно даже не успело износиться. Странного фасона, открывающим плечи и с низким вырезом, она чувствовала себя в нем неудобно. Но обычно Мадаленна не успевала даже почувствовать себя некомфортно, только она заканчивала последние приготовления к вечеру, как тот уже заканчивался, и она со спокойно совестью зачеркивала очередной день в календаре. На ее плечи ложилась вся подготовка; она заказывала еду и закуски, проверяла, хорошо ли взбиты одеяла в спальнях, смотрела за тем, не выкипела ли глазурь в кухне, а потом носилась с одного этажа на другой под громкие крики Хильды, что все стоит не на том месте, и гортензии надо заменить на камелии. Об учебе в это время думать не приходилось, и Мадаленна радовалась, что прием был в сентябре, в самом начале семестра, а не в канун Рождества, когда долги неслись за ней со скоростью тысячи миль в час. Хильда требовала от нее собранности, строгости, холодной головы, и так оно и было; обычно. Но в это раз все несколько поменялось. Мадаленна еле удерживала в своих руках тяжелые вазы, чуть не падала с широких ступеней, и чуть не проворонила поднявшееся тесто. Сначала она решила, что нервы шалят из-за нового учебного семестра и попросила у Полли настойку из корня липы, но тогда в кухню зашла Аньеза, загадочно посмотрела на дочь и забрала настойку обратно. Мадаленна даже не стала спрашивать почему. Она знала, что ответ и так был готов, но пока она его не замечала, все было хорошо. Такого раньше с ней никогда не было, она никогда не чувствовала вину за свои поступки, потому что она всегда поступала по правилам и старалась жить так, чтобы не разочаровывать близких людей. А близких у нее было только трое — отец, мать и старый мистер Смитон. Все остальные были только тенями в этом мире, они существовали для нее только в определенные часы, и, даже если их общество было для нее приятно, она не привязывалась. Все уходили из ее жизни, все как-то исчезали, не оставляя после себя ничего, кроме боли; это Мадаленна усвоила еще в раннем возрасте. Не могло быть того, чтобы появился кто-то еще, четвертый, чье мнение было бы важно для нее, на кого она смотрела бы с восхищением и уважением, такого не могла допустить судьба, потому что он тоже бы ушел навсегда.
