— Вот, возьмите, я все написала.

Мадаленна надеялась, что он возьмет листы, поставит подпись и отпустит ее, но Гилберт вдруг легко смахнул заявления, быстро обошел стол и поставил стул около нее так, что смотреть не на него было бы откровенной грубостью. Так она и поступила. Мадаленна смотрела на шкаф, на потолок, на стены. Кабинет был очень красивым, вдруг отметила она про себя, и очень похожим на кабинет отца. Такой же большой, обшитый деревянными панелями, с глубокими креслами, длинным столом и темными шторами. Он напоминал ей кабинет директора из старых рассказов о пансионах. Лучше думать о кабинетах, чем о голубых глазах.

— Можно всего один вопрос? — формальности в его голосе больше не было, осталось одно напряжение, близкое к отчаянию. — Всего один?

— Я опять что-то не так написала в заявлении?

— О, нет. Праздный вопрос, не по теме.

— Сэр…

— Поверьте, всего один праздный вопрос эти стены выдержат.

Началось. Мадаленну пробрала дрожь, и она посмотрела в окно — на улице был жаркий апрель, а ей было холодно в шерстяном костюме. Этого она боялась, это она старалась оттянуть — откровенный разговор, будь он неладен. Случись он неделей раньше, откинь Эйдин всю свою холодность неделю назад, и она, не слушая его, все рассказала бы, но сейчас — это было слишком. Мадаленна так долго говорила себе, что все закончилось, так долго внушала себе, что теряет всех, кого любит, что уехала далеко, чтобы не потерять еще и родителей. Она никого не любила! Она не знала никакого Эйдина Гилберта!

— Сэр, пожалуйста, побыстрее, я должна успеть на поезд до Портсмута.

Ничего, все можно выдержать, можно стать снова Хильдой и закрыться так, чтобы никто не мог достучаться. НЕ зря Бабушка долго воспитывала ее, не зря Аньеза говорила ей, что она похожа на старуху Стоунбрук. У нее получится.

— Вы снова живете в этом старом особняке? — в его глазах было волнение.

— Сэр, извините, но вас не касается, где я живу.

— Что я сделал не так? — выпалил он. — Где я ошибся?

— Боюсь, что я не понимаю вас, сэр.

— Что вас заставило так долго притворяться, будто вы любите меня?

Мадаленна так широко распахнула глаза, что те даже заболели. Притворство? Она притворялась, будто любит его? Да пусть пропадет пропадом этот мистер Гилберт, кабинет и все искусство вместе с ним! Комната закружилась вокруг нее, и Мадаленна ухватилась за спинку стула; не хватало ей только еще упасть в обморок перед ним. Она быстро схватила заявление и шагнула вперед, но он оказался перед ней.

— Пропустите меня.

— Вы так и не ответили на мой вопрос.

— Я не обязана отвечать на ваши дурацкие вопросы.

Любимое лицо; голубые глаза, глубокие, бездонные, теперь она в них могла утонуть и больше никогда не всплыть. Мадаленна любила его и знала это так же точно, как в декабрьский вечер, когда осознала, что дороже его больше никого нет. Она любила его лицо, его глаза, даже костюм, который он носил — она любила все, к чему Эйдин прикасался. И ненавидела. Потому что раньше нужно было спрашивать и раньше останавливать, не давая ей уйти.

— Всего один вопрос, это не так много, — он стоял перед ней, и Мадаленна пыталась понять, как можно было пройти мимо него. — Что успело произойти за тот вечер, чтобы вы решили написать это письмо?

— Вы не отвечали на мои вопросы, почему я должна?

— Я слишком редко говорил, что люблю вас?

— Дайте мне пройти!

— Неужели я был недостаточно нежен?

Мадаленна чувствовала, что запас терпения на исходе. Она слышала свое сдавленное дыхание, чувствовала давящую тяжесть; все вокруг стало туманом, и она сама едва стояла. Больше не было ничего устойчивого, постоянного, все кружилось, вертелось вокруг нее. Мадаленна ошиблась, когда посмотрела на его лицо — голубые глаза снова потемнели, и в них были опасные огоньки — их она видела только раз, на котильоне в библиотеке, когда почувствовала первый отголосок ревности. Почему он раньше не мог ее спросить об этом?

— Перестаньте, — она попыталась его оттолкнуть, но Гилберт поймал ее руку.

— Может, я никогда не стоял перед вами на коленях?

Прежде чем Мадаленна успела что-то возразить, он опустился перед ней на колени, сжимая ее руку. Она не знала, что делать — то ли мир сошел с ума, то ли только Гилберт, но как бы она не пыталась высвободить свою руку, все было напрасно. Снова было тепло, знакомое, долгожданное, от которого она так успела отвыкнуть, снова был взгляд, не ледяной; этому трудно было противостоять, в нем снова было то, о чем Мадаленна старалась забыть. Она никогда не видела, чтобы он так на нее глядел. Как можно было быть таким идиотом?

— Прекратите этот балаган, немедленно встаньте!

— Так что же было не так?

— Сэр!..

— Перестаньте меня называть этим отвратительным званием.

— Я не собираюсь называть вас никак по-другому, — прошипела Мадаленна, выдергивая руку. — Перестаньте вести себя так глупо! Хватит! Вы ведете себя, как…

— Ну же, — огоньки только сильнее разгорались. — Скажите мне, какой я ужасный!

— Вы не ужасный, вы глупый! — выкрикнула Мадаленна. — Где же ваша холодность, где же ваша выдержанность, которой вы меня так долго угощали!

— Разве вы не знали, что ирландцы удивительно страстные натуры?

— Знала! — вырвалось у нее. — Мне сказала об этом ваша жена!

А потом тот звон усилился. Все дни она слышала, как в ней что-то ломалось, медленно, неспеша; тонкие железные прутики постепенно подгибались под ней и наконец рухнули с такой силой, что Мадаленна зажала уши, только не слышать этот страшный звон. Как она любила его, как ждала его, как не хотела отпускать, потому что знала — если уйдет, то лучше не станет. Но ее крик не услышали, апрельским вечером ушли от нее. Она старалась, она так старалась никого не задеть, не подставить под удар, что в результате упала сама как подкошенная. Мадаленна не могла никому ничего рассказать, потому что последний, кто мог ее понять — лежал в сырой земле и больше ее не слышал, а любимый, ее дорогой больше не любил.

— Вы и правда думали, что я сама могла написать это письмо? — она так старалась все держать в секрете, но сил больше не было. — Вы решили, что я, как последний человек, использовала вас, вы поверили в то, что я написала? Линда, ваша жена приходила ко мне! Она представилась профессором из университета, и ее впустили в дом! Она сказала, чтобы я я отдала вас, а я сказала, что вы не вещь, чтобы отдавать! Она сказала, сделает все: разрушит вашу карьеру, обвинит в ужасных вещах, разлучит с дочерью, и во всем этом виновата буду я! — Эйдин быстро поднялся и хотел подойти к ней, но она дернулась в сторону. — Она сказала, что вы возненавидете меня, а я боялась этого, я так не хотела, чтобы вы меня разлюбили. Я думала, что вы поймете, я же сказала вам, что смогу сделать ради вас что угодно, даже отказаться.

— Когда она приходила к вам?

Мадаленна посмотрела на него, огоньков больше не было, только один холод, ужасный и мертвый. Все, к чему прикасался Эйдин — жило, все, к чему прикасалась она — умирало. Разумеется, он не поверил ей, этого стоило ожидать.

— В тот же день, когда был вечер. Я жила с этим весь день, я думала, что так будет лучше для вас, я не хотела, чтобы вы пострадали, но в конце пострадала я!

Она снова вспомнила, каким холодом обдал ее Эйдин в ее первый день в университете, снова вспомнила, как она мечтала сбежать, только чтобы не видеть этого ужасного взгляда — равнодушного, циничного, прохладного.

— Я не могла прийти в этот проклятый университет, я боялась увидеть вас и сказать, как все было на самом деле. А когда я пришла, то вы, уважаемый профессор, такой прекрасный профессор, — она чувствовала, что подходит к грани. — О, вы были неподражаемы! Так холодно, так ровно, нет, вы ни разу не оскорбили меня, вы просто отказались меня знать! Так вот, я тоже не желаю вас знать, я не люблю вас, я никогда не любила и не буду любить, потому что я устала постоянно все терять, я устала постоянно болеть, я хочу быть счастлива!