Когда она всерьез подумывала о том, чтобы сбежать, ее подхватила студенческая толпа, и они все вместе оказались в коридоре. Мадаленна оглядывалась, пытаясь найти в общей массе знакомое лицо; она не хотела видеть Гилберта, и при этом пришла на занятия только для того, чтобы посмотреть на него. Его нигде не было, студенты говорили о чем-то своем, и Мадаленна волей-неволей раскрыла тетрадь и принялась повторять материал про все Возрождение. За то время, пока ее не было, Эйдин успел закончить читать курс по Позднему Возрождению, и сегодня должна была быть завершающий письменный опрос. Но напрасно. Она видела строчки, но не могла понять ни одного слова. Буквы складывались в какофонию, и Мадаленна не слышала ничего, кроме имени профессора, проскальзывавшего в разговоре одногруппников.

— А ведь он и правда развелся, — сказал кто-то, и она подскочила на месте. — Такая жена красивая у него была, и все равно, — послышался протяжный вздох. — Развод.

— Ну она недолго будет свободной, — заметил кто-то другой. — Такая яркая, может, выйдет за кого-то.

— Да и он очень даже симпатичный, — Мадаленна почувствовала острую ревность. — Вдруг влюбится в какую-то студентку?

— Мечтай, мечтай, Эллисон, скорее всего женится на ком-нибудь из света, вот и все.

Мадаленна резко вскочила с места. Это было сложнее, чем она думала — слышать разговоры про него и понимать, что она потеряла. В висках запульсировала тупая боль, и она сжала голову руками, чтобы оттуда наконец-то исчезла мягкая улыбка.

— Готова к опросу, Мадаленна? — ее кто-то хлопнул по плечу.

— Да, готова. — машинально ответила она.

— Пожалуйста, заходите все в аудиторию, я скоро подойду.

Она была должна упасть в обморок. Иначе Мадаленна не понимала, почему стены закружились хороводом, и пол поплыл у нее из-под ног. Услышать любимый голос — вот, что ей так было нужно. Она говорила, что разлюбит его, говорила, что никогда не любила — чушь, чушь! На минуту Мадаленна позабыла про ужасный вечер, про долгие телефонные звонки и ее ложь, от которой она неделю пролежала на постели. Она слышала его голос и понимала, как сильно тосковала по нему все это время, как ей не хватало его. Она скучала по нему! Лихорадочная радость от того, что можно было видеть Гилберта, чувствовать еловый одеколон и почти протянуть руку накрыла ее, и Мадаленна сама не заметила, как заулыбалась. Гилберт был рядом с ней, он о чем-то говорил с темноволосой девушкой. Потом отметил в ее записях. Потом улыбнулся. Не Мадаленне. Пожал руку. Не Мадаленне. Оставалось несколько шагов, чтобы оказаться около нее, и… Гилберт прошел мимо. Будто ее не существовало никогда. Ни в университете, ни в Италии, ни в жизни. Повеяло холодом, и она посильнее сжала тетрадь в руках. Все происходило так, как должно было.

— Мистер Гилберт, а опрос будет сложным?

— Нет, все вопросы достаточно легкие.

Она сказала в письме, что не любит его. Он поверил. Она сказала, что сделает все ради него, даже откажется. Он не понял. Так часто бывало. Не они первые, не они последние. Мадаленна ведь так сильно хотела, чтобы он поверил в это, он так и сделал. В чем его вина? В том, что не прочитал между строк, или в том, что не оттолкнул Фарбера и не прошел в ее комнату? Мистер Гилберт был джентльменом, а джентльмены никогда никого не оскорбляли, а просто молча уходили. Все произошло так, как и должно было быть. Но почему ей было так плохо?

— Мистер Гилберт, а конспектами можно пользоваться?

— Да, можно.

— Мадаленна, а можно у тебя взять конспект?

Кто-то хотел отобрать у нее последнее, за что она держалась, и Мадаленна непонимающе посмотрела на свою тетрадь — почему у нее забирали все, что ей так было нужно. Почему-то все вокруг замолчали и посмотрели на нее. Потом зашептались. Не глядел только он. Мадаленна почувствовала, как руки стали такими холодными, что сразу же могли заморозить все вокруг. А еще в голове не было ничего, кроме странного звона и переливающихся колокольчиков. Если выставить счет Линде за все, что она потеряла, она могла ей подобрать хорошего доктора?

— Господи, Мадаленна, ты вся белая!

Белая, конечно, она белая, разве ей нужно быть красной?

— Мистер Гилберт, ей нужно к медсестре.

— Разумеется, если студенту нужна помощь, пожалуйста.

Он даже не желал произносить ее имя. Не смотрел в ее сторону, а что-то помечал в большой папке, а когда оглядывался по сторонам, она могла видеть, как весь коридор отражается в прохладных голубых глазах. В теплицах, в теплый августовский вечер она впервые увидела его улыбку. И тогда же подумала, как будет сложно переносить его холодный взгляд. А эти голубые глаза могли быть холодными, могли быть равнодушными. Голубое озеро превращалось в глыбы льда, и те резали как ножи. Он глядел сквозь нее, и от этого Мадаленне стало так плохо, что ей показалось — не обморок с ней случится, а смерть. Прямо в университетском коридоре. Наверное, со стороны это было бы патетично — упасть в красном костюме на желтые плиты и ждать, пока все начнут носиться около нее. Первый раз в жизни Хильда Стоунбрук решил прийти на помощь своей внучке. Мадаленна вдруг представила себя лежащей на полу и почувствовала холодный взгляд. Он бы оценил это представление. Она бы никогда в жизни так не унизила себя. Мадаленна выпрямилась и вспомнила, как Бабушка смотрела на тех, кого не знала.

— Благодарю, со мной все хорошо. Я просто немного устала. Если вы не возражаете, сэр, я хотела бы попросить у вас ключи, чтобы открыть кабинет.

— Разве он не открыт?

— Нет, сэр.

— В таком случае возьмите их в деканате.

И голос был холодным. Он сам будто бы превратился в большую глыбу льда — в голубоватой рубашке, с синими запонками и таким же галстуком. Мадаленна могла бы крикнуть — как можно с ней так разговаривать, она могла бы умолять его не мучить ее, она бы пошла за ним, куда бы пошел он и не оставляла его ни на минуту, потому что понимала — если Гилберт уйдет, то она снова окажется в той белой комнате, где не было ничего и никого. Почему мистер Смитон не предупредил ее, как важно было уметь сохранять лицо, когда все вокруг рушилось, становилось зыбким и хвататься было не за что? Мадаленна выпрямилась и расправила плечи. Пусть ей будет больно, пусть вечером она снова станет лежать на кровати и смотреть в потолок, а потом схватится за снотворное, но сейчас, здесь ничем нельзя было выдать своих чувств. Пусть он ее больше не любит, пусть он ее ненавидит, но уважать ее Гилберт был обязан. Как студента, как подающего надежды будущего научного работника. Ей не нужны жалость, внимание, Мадаленне было нужно, чтобы ее уважали. А все остальное — ерунда.

— Спасибо, сэр. — она повернулась к одногруппникам. — Я сейчас схожу за ключом, кто-нибудь видел мистера Дженсена?

— По-моему, он был в сто девятой аудитории.

— Пожалуйста, найдите его и сообщите, что начинается опрос.

Дженсен нашелся, Мадаленна забрала нужные ведомости, и всю дорогу от деканата до аудитории она разговаривала сама с собой. Надо было забрать папин костюм из химчистки, заказать несколько штук брюссельской капусты для Фарбера — у мамы планировался небольшой вечер, а у дворецкого всегда прекрасно получалась сладкая капуста. Еще надо было обязательно зайти в книжный и купить побольше белой бумаги и чернил для шариковой ручки, те у нее стали заканчиваться. И еще следовало… О, ей много чего следовало. У Мадаленны было так много дел, что ей совсем некогда было сидеть и оплакивать какую-то ерунду, она и позабыла из-за чего так расстроилась. Можно было переживать из-за смерти любимых людей, но никак не из-за разбитого сердца. Так вот, ей еще следовало зайти в ателье и… Она вдруг резко остановилась посередине коридора и присела на скамейку, свесив голову вниз, словно у нее резко разболелся живот. В горле все горело, внутри все горело, но она снова не могла заплакать. В глазах щипало, но они были сухими. Боли не было, оставалось глухое отчаяние и понимание того, что она натворила.