— Ваша бабушка и правда очень красива. — он отдал фотографию Мадаленне, и та положила ее в карман. — Вы чем-то с ней действительно похожи, но у вас другой взгляд.

— Эта фотография была сделана за несколько месяцев до смерти ее мужа, моего дедушки. — Мадаленна закрыла шкатулку и повесила ключ себе на шею. — Этот шарф тогда подарил ей он.

— Красивая вещь. — он заботливо расправил складку на белой блестящей ткани. — Я думал, что не найду вас в этом доме.

— Он всегда был большим, — Мадаленна позволила себе всхлипнуть и сразу вытерла нос платком. — Я всегда терялась в нем, когда мы с папой играли в прятки. Но прадедушка Флавио всегда говорил, что нет смысла жить в доме, если всегда знаешь, сколько здесь комнат.

— Вы были здесь счастливы? — прямо спросил Эйдин, глядя на нее.

— Была. — кивнула Мадаленна. — Хорошее слово в прошедшем времени. Счастливые времена не возвращаются, правда? — она посмотрела на него и усмехнулась; усмешка вышла грустной.

— Прошлое счастье — нет, но люди могут создать новое. — Гилберт с позволения взял шарф и положил обратно в сундук. — Это по нашей власти.

— Помните, — помолчав, сказала Мадаленна. — Я вам сказала, что женщинам Медичи не везет в любви, — он мотнул головой. — Так вот, я не врала. Один раз, — она скривилась, когда встала с колен. — Когда мы говорили о моем другом дедушке на приеме у Хильды, я сказала, что он умер на приисках.

— Лука? — это имя навязчиво вертелось на языке.

— Он. Я соврала. На самом деле он не пропал на приисках. Он умер.

— Всем людям суждено умереть.

Она покачала головой и нетерпеливо махнула рукой.

— Вы не понимаете. Я не слепая и не глухая, я знаю, что все в городе говорят, что Марии не повезло в любви, что Лука умер слишком рано. — она захлопнула сундук и присела на крышку. — Но это полправды. Бабушка вышла замуж очень рано, а дедушка… Он был старше ее, намного. Но они полюбили друг друга, так часто бывает. — она склонила голову набок, и в глаза что-то загорелось. — Они были счастливы, очень. После его смерти бабушка не смотрела больше ни на кого. И она любила его, даже слишком.

— Разве можно любить слишком? — он сел рядом с ней. — Ваша бабушка была счастлива с ним?

— Счастлива? Нет. Она любила его. Но не была счастлива. — на ее лбу появилась знакомая складка. — Она его слишком сильно любила, и на мои именины, последние, которые она застала, Мария пожелала мне только одного — не любить никого слишком сильно.

— Что случилось с Лукой?

— Она его слишком сильно любила. — не слышав его, повторила Мадаленна. — Знаете, я и не думала, что смогу полюбить так же, как и любила бабушка. — она провела рукой по лбу и по глазам, прогоняя ненужные мысли и воспоминания. — Лука умер. — Мадаленна встрепенулась, и ее взгляд стал суровым. — Он заболел, сильно. И не менее сильно мучался. И все время призывал смерть.

Эйдин знал конец этой истории. Любовь терпела все, даже собственную боль. Это было не преступление, это было самоубийство, только очень медленное.

— Она помогла ему? — Эйдин незаметно сжал руку Мадаленны, и впервые она не ответила ему взаимным рукопожатием.

— Да. А потом всю жизнь расплачивалась. Мечтала уйти за ним.

— Но так и не ушла?

Мадаленна помотала головой.

— У нее была Аньеза, и за ней следили ее же родители. Потом сбежала с французским летчиком моя тетя, и стало совсем не до старой любви.

— И вы думаете, что унаследовали ее судьбу? — он мягко развернул ее за плечи к себе. — С чего вы взяли, что будете так же несчастливы, как и ваша бабушка?

— Потому что, — после паузы сказала Мадаленна. — Я люблю того человека, которого любить нельзя. Потому что это преступление, это безнравственно, потому что он любит другую.

Он долго смотрел на нее. Смотрел на то, как уже вечернее солнце медленно садилось на волосы, на ее лоб и нос. Это лицо было для него роднее всех. Он любил его, знал по памяти наизусть и не позволял себе даже думать о том, что когда-то мог быть счастливым рядом. Этого не могло быть, говорил он себе, подобный шанс слишком мал. И все же он не мог отказаться от одной мысли.

— Почему вы думаете, что он любит другую?

— Я знаю. — на ее лицо снова легла тень, но не мрачная.

— Вы у него спрашивали?

— Леди никогда не спрашивают подобного. — отрезала Мадаленна.

— Да, я забыл об этом, прошу меня простить. — он улыбнулся и с облегчением заметил, как ее взгляд потеплел.

— Я слышала, как он говорил об этом другой. — проговорила она.

— Другой? Это ничего не значит. — легко возразил Гилберт. — Поверьте мне, Мадаленна, я знаю, что вы в конце концов найдете своего любимого, и судьба вашей бабушки тут ни при чем. Мы не наследуем семейные проклятья, только глупые предрассудки. И ваша бабушка была счастлива, все равно она была счастлива. — твердо сказал он. — Она любила так, как это мало кому дается. И ее любили в ответ.

— Еще скажите, что во мне будут нуждаться. — фыркнула она. Эйдин внимательно посмотрел на нее.

— В вас уже нуждаются, сейчас.

— Кто? — она резко повернулась к нему.

— Я.

Одно коротко слово прозвучало слишком громко для комнаты. Всего четыре стены, одно окно и глухой дом — такие признания должны были совершаться в том месте, где можно было дышать. Солнечный луч скользнул по ее щеке и запутался в золотой пряди около щеки. Они снова сидели слишком близко, но друг на друга не глядели. Что происходило с ними? Вероятно, на этот вопрос они смогли бы ответить — два человека встретились и так поняли друг друга, что не захотели больше расставаться. Прилично, неприлично, все это были странные понятия, такие неподходящие. Их встреча — вот, что было самым главным, а все остальное не имело никакого значения.

— Нам пора ехать, иначе будет слишком поздно.

Мадаленна встала первая и вышла в светлый коридор. Гилберт последовал за ней и остановился на пороге. На этот раз он видел Марию, чувствовал ее присутствие. Теперь ему было за что благодарить этот дом.

***

В Сиену они возвращались в молчании, иногда прерываемым музыкой из радиоприемника. Там пела Ванда Джексон, иногда ее сменяла Пегги Ли. Временами Мадаленна указывала на особо живописный виноградник, или Эйдин восхищался особенно крепким апельсиновым деревом, но в общем между ними была тишина, и они снова наслаждались ей. До Сиены они доехали как раз к тому времени, когда сиеста подошла к концу, и вечер только начинался. Дневной зной прошел, и Мадаленна снова повязала платок на шею. Они полагали, что сумеют домчаться до Милана как раз к тому времени, когда все вернутся с ужина, и их отсутствие окажется незаметным. Гилберт по памяти свернул в знакомый переулок, однако вместо свободного проезда, посередине улицы почему-то стоял каменный валун, как раз так загораживая движение, что ни с одной стороны на машине проехать было нельзя.

— Может быть, его можно сдвинуть? — поинтересовался Эйдин.

— И получить штраф за вандализм. — проворчала Мадаленна и развернула карту. — Надо посмотреть, что здесь пишут об этом камне.

— Вы и правда надеетесь найти несколько слов в путеводителе о каком-то камне? — иронически посмотрел на нее Эйдин. — По-моему, это обычный камень, который просто валяется не на месте.

— Мой папа так однажды решил передвинуть какой-то кусок арматуры, — ответила Мадаленна, переворачивая страницы справочника. — Так оказалось, что он чуть не потревожил элемент музейной выставки.

Гилберт только усмехнулся и посмотрел по сторонам. Вечер в Сиене был не менее очаровательным, чем утро. Со старой площади раздавались звуки старой шарманки и крики мороженщинка, не было слышно шума автомобилей и трамваев, только изредка хрипел чей-то неисправный мотор, и цокала подковами лошадь. Красивый свет преломлялся на витражных окнах и пускал солнечных зайцев на оранжевый кирпич. Настоящая идиллия, пасторальная картинка. И вдруг Мадаленна хлопнула себя путеводителем по руке и что-то неясно проворчала на итальянском.