Сегодня не ждал. Сегодня меня никто не ждал и никто не торопил.

— Душа моя, выбирай что сердцу угодно, весь мир тебе купить готов! — объявил Водя, едва подошли мы к спешно сворачивающимся торговым рядам.

Торговый люд быстро глянул на водяного, представляющегося славным парубком лет так тридцати, да пуще на кошель его с золотом, что на поясе висел, и быстро передумал сворачиваться.

— Весена, солнышко, ох как выросла-то, — запричитала баба Токна, торопливо придавая товарный вид платкам расшитым. — Это сколько тебе уж готков-то, семнадцать?

— Осьмнадцать! — гордо поправила я.

Понятно было, что это представление баба Токна устроила исключительно выгоды ради, но кто ж знал, что Водя поддержит.

— Сколько? Осьмнадцать? — возопил он, картинно прижав руки могучие к сердцу. — А говорила шестнадцать всего, а ты выходит старая! Люди добрые, посередь белого дня обманывают!

Люди азартно достали семечки.

— Вот ты ж сволочь, — сплюнула с досады.

Потому что знала я Выборг и знала, что сейчас начнется.

— Это ты кого старой назвал? — со ближайшей лавки старуха поднялась, годков сто, не меньше. Но крепкая, в руках клюка изогнутая, в глазах желание посваритыся. — А может и меня, старую, старой назовешь?

«И где логика?» — потрясенно спросил у меня Водя.

«Как будто тут кому-то нужна логика. Народ хочет веселья, наслаждайся».

И ушла к бабе Токне, та со мной добродушно семечками поделилась, и мы принялись лузгать, с интересом наблюдая за разворачивающимся представлением.

— Ну что вы, уважаемая, — начал пытаться выкрутиться из ситуации Водя, — вы юна, аки… — тут ви дать нервы у него сдали, и он мрачно добавил, — аки дуб столетний.

— Ах ты ирод! — возопила бабка, замахиваясь клюкой.

Выставив ладони, Водя отступил, поспешно изменив линию своего поведения:

— Хотел сказать, что вы самая красивая девушка в Выборге, юная и стройная аки береза молодая!

Зря он это сказал, это ж ярмарка после полудня — тут девушек да молодух пруд пруди, а он их всех взял и оскорбил разом.

— Эх, надо было больше семок прикупить, — вздохнула торговка рядом.

Это точно.

— Ирод! — воскликнула молодая баба с ребенком. — А я что, значит, младенчик мокрогубый?

А Водя он к такому обращению не привыкший, русалок то своих строит не задумываясь, вот и тут не сдержался:

— Головастик мокрозадый, — буркнул он, с мольбой глядя на меня.

«Не-а, — нагло ответила ему, — ты это все начал, вот ты и разбирайся».

«Веська, ну сглупил, прости».

«Мне вообще-то двадцать один, — напомнила свой возраст».

«Да знаю я, — возмутился Водя».

Но больше ничего мне сказать не успел, молодуха с дитенком, ошалев от такого сравнения, как заорет:

— Мужинек, сокол мой ясный, жену твою тут оскарблят кто ни попадя!

Про сокола соврала, это не был сокол, это был бугай. Мужик огромной и зверской наружности прискакал словно прямо из кузни, в руке молот, в бороде искорки тлеющие. Мужик впечатлял. Водяной впечатлился. Да что там он — все впечатлились, треск лузгаемых семечек стоял такой, что треск костра разводимого на площади перекрывал. А так тишина, где-то даже сверчки пели.

И мы все на Водю глядим, а он стоит, да мнется неловко. Оно ж как — привык уже к власти, что одного взгляда хватает, чтобы склонили перед ним головы все подданные, а тут как — силу свою не покажешь, я прибью, мощь свою не призовешь — опять же я прибью, а в рукопашную с кузнецом не пойдешь, потому как Водя сильнее, и он ему может невольно руку там сломать, или шею. Так что стоял водяной целой реки Повелитель и спешно решал что делать. Пришлось на подмогу идти.

— Ой, а какой у вас ребеночек-то сладкий, весь в отца! — сказала я.

Молодуха тут же забыла о своей красе попранной, и к младенчику обратила взор исполненный любви материнской, и проворковала:

— Да вот только спит в последнее время неспокойно, а так здоровенький, Елисеюшка.

— А имя то какое славное,- добавила я еще ложку меда.

Водя молчал. Молчал, а потом возьми и спроси:

«А это вообще нормально, что ты ребенка сладким назвала? Это ж вроде как синоним термина «вкусный». И что, никого не напрягает, что ты младенца вкусным сочла?»

«Не-а», — нагло ответила ему.

А между тем мужик-то на похвальбу младенцу не купился, и начал переть на Водю, угрожающе перехватив молот и прорычав:

— Ты что, на Любу мою заглядываешься, ирод проклятый?

«Почему сразу ирод?» — возмутился водяной.

«Потому что чужой, а чужих тут не любят».

«Веся, ты издеваешься? Это ярмарка. Здесь три сотни чужих сегодня!»

«Купцы это купцы, они не чужие, они свои», — глубокомысленно объяснила я.

Но Водя мысль ухватил, повернулся к кузнецу да и спросил деловито:

— Почём топор, уважаемый?

Уважаемый прищурился и с подозрением уточнил:

— А ты кто будешь? Неужто, купец?

— Купец! — гордо подтвердил Водя.

— А есть, кому за тебя поручиться-то? — кузнец оказался опытным, такого не проведешь.

Но и Водя не ударил в грязь лицом, и заявил:

— Савран. Савран сын Горда-кузнеца поручитель мой.

И загудел народ уважительно, Саврана тут знали, опустил молот кузнец, да и подойдя ближе, сказал:

— Ну, коли купец, пошли товар свой покажу. А Савран-то где сам? Он у меня скобы заказывал, топоры, да пруты странные железные, сам не понял к чему. Расскажешь?

— Заказ оплачу, — решил Водя.

Это было правильное решение.

— Душа моя, а ты пока выбери что тебе по нраву, — уходя, бросил мне водяной.

Это было неправильное решение, потому как быстро люд торговый соображает, очень быстро.

— Весена, а хошь бусиков нарядных? — раздалось справа.

— Монисто золотое! — сразу сделал ход конем зототенщик слева.

— Сковорода чугунная! — заорала бабка с конца ряда, замахнувшись сходу на жизнь мою семейную.

Ну а я подумала — почему нет? Хочу бусиков. Про монисто не уверна. Сковороду… а тоже хочу, от чего нет? И пошла я по рядам торговым, прикидывая, чего бы мне хотелось то бы. И оказалось что многого.

***

— Детей вам, детишек побольше, — забирая плату, которую вдвое завысила, сказала кланяясь Воде и сильно похудевшему кошелю очередная торговка.

— Спасибо, будем стараться, кровать-то уже есть, — прошипел водяной.

А я что? Стою себе, петушка на палочке посасываю с видом невозмутимым. Водя на меня глядит, опосля на телегу, которую тоже купить пришлось втрое дороже, и снова на меня, потому как на телеге таки да, кровать имелась, и матрац, и перина, и полотенца расписные праздничные и простые белые, и скатерть, и стол, и стулья, и ковры настенный да напольный, и подушки, и к ним наволочки расшитые цветами, и чашки, и тарелки, и…

— Не виноватая я, — плечами пожала невозмутимо, — ты просто слишком долго у кузнеца был.

— Десять минут! — констатировал Водя.

— Был бы двадцать телег было бы две, — ничуть не смутилась я.- Петушка хошь?

Зря спросила, тут же со рядов к Воде кинулись бабы с петухами.

— Вот, гляди, купец, красавец какой. Всех кур за день перетопчет, гарантирую!

— А мой перетопчет твоего, унеси куренка, не позорься, — осадила ее вторая. — На, купец, гляди петух какой! Всем петухам петух! Королевский петух! Лучший петух в округе!

Я поглядела на петуха — тот выглядел печально, явно насильно уволоченный от своих курочек, да проведший весь день на базаре без крошки хлеба, и потому петух был печальный такой, грустный, одинокий.

— Хочу петуха, Водь, хороший же петух, — сказала я.

Незабываемый взгляд водяного стал еще более незабываемым, когда торговка добавила:

— А к петуху надо бы курочек, чтобы не заскучал-то в одиночестве.

— Хороший петух, — я с трудом улыбочку сдержала, — а главное такой одинокий. Жалко же.

Через пять минут у нас были петух, десять курочек, коза, корова со бычком который «за год во какой вырастит» и две овцы с бараном. Откуда взялись овцы я не ведаю, я их точно не покупала, мне только баран понравился, какая-то новая порода, но Водя покорно за все заплатил. Кошелек на его поясе тоскливо испустил дух, расставшись с последним золотым и все бы ничего, но тут водяной взял и достал второй кошелек из-за пазухи. Я взвыла, а кто-то в народе решил: