Дальше Татьяна с места в карьер, без предупреждения, словно Гитлер в сорок первом, начала читать. Стихи. По памяти, сбиваясь, но тут же поправляясь. Стишата выглядели помпезно – что-то про арматуру, наших конструкторов, которых гордо ведёт с кем-то в бой наш новый директор. Я глядел по сторонам и по забагровевшему, как свекла, лицу Ларисы догадался, кто автор этой нетленки. Далее последовала рифма, от которой у меня до сих пор, как вспомню этого рифмованного уродца, метастазы речи. Татьяна почти кричала: «И выходит без дыды. И не туды. И не сюды».

Я дальше ничего про арматуру не помнил. Я дальше какое-то время вообще ничего не помнил. Мне мерещилась саванна, а я – перламутровый почему-то лев, и все самки местных крокодилов на меня засмотрелись плотоядно. Я было от них убегать, но у них такие длинные ноги, что мне этого сделать никак. Ой, мама!

Лариса была падкой на блестящие побрякушки. Я не про украшения, которых на ней отродясь не было. Я про разные грамоты и знаки отличия.

Однажды она вернулась в очередной раз с Камчатки, сняла ветхое пальто, и все ахнули, потому что её величавая грудь была украшена медалью. Медаль контрастно сверкала серебром на чёрном фоне унылой кофты.

– А у вас такая есть, Вадим? – спросила она меня, когда все устали трясти её за всё подряд, выдыхая в неё поздравления совместно с запахом съеденного.

А у меня такой медали не было, я ей так и сказал. Все снова ахнули – как так? Медаль была юбилейная, 300 лет флоту. Я один тут флотский, а у меня нету. А у неё есть, вон висит, почти пленённая грудью.

Нам те медали тогда так и не дали на флоте. Хватило только командиру, старпому и заму. А нам сказали, что потом. А потом не случилось. А ещё через полгода у нас по базе прошёл слух, что в отделе кадров их можно купить. Я не стал.

Эту медаль Ларисы мы обмывали в отделе в обед и вечером – такой повод. Мы в обед чуть не каждый день и без повода, а тут сразу такой приятный повод. Лариса таяла от комплиментов, которые вращались вокруг того, что она заслужила и кто как не она. Таяла, как сисятный сугроб под весенним злым солнцем. Все были рады, обычно молчавшие наши интеллигенты разили наповал своим красноречием и знанием разных красивых историй, каждая из которых обязательно заканчивалась призывом выпить за заслуженную правительственную награду.

Меня всегда забавляли люди, которые в обычном состоянии стеснялись собственного голоса, у них во рту росло что-то кустистое, а когда принимали сто пятьдесят на впалую грудь – то сразу соловьи слова и орлы мысли. Им – тоже надысь на весь их кургузый чепец, который сами они почитают за голову.

Вообще надо сказать, что задумка моего начальства – взять флотского офицера и он успешно всё порешает – провалилась.

Они почему-то думали, что вот приеду я – и всё, проблемы исчезнут. Ну и как бы не так. Да, я хорошо понимал моряков, а они меня. На этом мои преимущества заканчивались.

Я говорил начальству: дайте на баню, мы в неё будем ходить и смывать с себя всё, что налипло. Там, на этих базах, душа нет, ванных нет, горячей воды нет, как часто бывает, нет ни холодильников, ни телевизоров, а в некоторых «гостиницах», бывших матросских казармах, нет стаканов, чайников и кровати часто стоят на кирпичах. Начальство в ответ ухмылялось, говорило мне, чтобы я его не смешил и где это видано, чтобы моряки с лодок не помыли и не накормили своего, меня то есть, им непонятно и даже чуточку смешно.

Самым унылым было ожидание. На базы из городков мы как-то добирались, нас частенько даже подвозили, а вот обратно – никого не интересовало, как мы доберёмся. И что толку с того, что я флотский офицер – едут люди на машинах с базы и нас не берут. Они нас не знают. Поди, думают: стоят каких-то два гражданских ушлёпка, ну и пусть стоят, болт им в дышло и пять в уме. Мне всё это было понятно – мы на своей базе тоже чужих не подвозили. Так можно было простоять три часа, пять или больше. Самое главное – было непонятным, сколько ещё стоять. Когда нет временного ориентира – хоть провались, а себя жалко.

Вот на базе «Гаджиево» этой проблемы не было – сама база располагалась на краю городка. И, видимо, для баланса проблем тамошнее начальство устроило такую организацию, что даже у меня, когда мы первый раз туда приехали, закончились маты.

В гостиницу – побитое, как после бомбёжки, здание – не пускают, пока не получишь разрешение в комендатуре. А это на другом краю посёлка, круто в гору, и ты туда с сумками. Там над тобой, дураком, посмеются – а что им ещё делать, хоть какое-то развлечение, – и ты обратно с горы, с сумками.

Внутри казармы, которая гостиница, пахло погибшими пару лет назад крысами, внутри «номеров», кроме двух дощатых, стоящих на кирпичах «кроватей», ничего нет. Нет, неверно. Ничего – это когда хоть что-то. А когда под скрипучим дырявым полом ещё кто-то пищит и ведёт половую жизнь – то это уже по-другому называется.

На саму базу к лодкам нас не пустили – надо получить разрешение в местном режиме. Режим у них – это злой мордоворот в маленьком окошке, и только по пропахшему духами поту понималось, что мордоворот – женщина.

Она проверила наши документы, сказала, что нет подписи какого-то мужика, а без неё она нам ничего не даст. Мы спросили, кто такой этот мужик и где его искать, та ответила, что это начальник режима и кабинет у него на базе.

– А как же туда попасть, если вы нас туда не пускаете? – на этот вопрос окошко с грохотом закрылось, а из-за него прошипели, что мы «понаехали тут».

Вот тут у меня обычно заканчивались маты.

Моя начальница, Лариса Ипатьевна, порой тоже выезжала на флот, ей там очень нравилось, особенно на Камчатке. Мне это тоже понятно, потому что женщина, да ещё и с такими сиськами на флоте – совсем диковинный зверь, как кенгуру в Антарктиде. Ей – не изволите ли откушать, когда за вами прислать, куда подать, а не хотите ли на выходные в Петропавловск на машине в музей и ресторан, а не возьмёте ли икры нашей местной немножко, килограммов пять…

Вот так ездить, конечно, хорошо. Лариса очень любила флот. И когда мы с Андрюхой, вонючие и заросшие, как йети, возвращались из этих клоак, наша начальница, а вместе с ней и все её подвывалы, нас яростно не понимала. Ну как же так? «Да не смешите меня», – говорила она мне.

Такое положение вещей, когда мы возим туда-сюда бумажки, а нам их подписывают не глядя, рано или поздно обязано было предъявить нам всем по счёту.

Гавкнуло в 2006 году, когда мы с Андрюхой приехали на базу «Видяево». За полчаса до нашего приезда рванул клапан по первому радиоактивному контуру на одной из лодок, и все обгадились так, что дух стоял аж до Москвы. Жертв, слава быстрым действиям моряков, не оказалось, но удушье пленило всех. Я видел капитана первого ранга, у которого тряслись руки и лицо, я видел адмирала с заплаканными – от усталости, как он говорил, – глазами. Я там многих видел, они вели себя необычно, и это было заметно, хотя раньше я не знал ни их, ни как там у них обычно.

Эту лодку, где рвануло, как и десяток других, мы обследовали в прошлом году, дали разрешение на эксплуатацию ещё на год и вот приехали продлять. И вот на тебе.

По этой лодке слово «обследовали» надо бы взять в кавычки – она и ещё две лодки на тот момент были в море. Нам подписали липу. Хотя, если бы она тогда стояла у пирса, мы привезли бы те же самые акты. Разница не велика.

И вот тут всё и началось. Я тогда ещё не знал, что вместо положенной недели мы отсидим тут более двух месяцев. Вернее, я – Андрей на месяц меньше. На половине командировки у него погас взгляд, зачесалось в паху и, сказавшись больным, он уехал в Питер. Но обо всём по порядку.

Основная задача, которую мы там все решали, – кто виноват. Мы – наша организация, потому что плохо обследовали, или моряки, потому что не в ту сторону крутили-вертели. Сразу после аварии в Видяево стали слетаться разные начальники и руководители всяких организаций. У нас, оказывается, столько организаций, вовлечённых в процесс, что я устал их считать тогда. Каждая из них разрабатывает и отвечает только за своё. И все эти руководители летели туда с одной целью – доказать, что то, что разрабатывали именно они, совершенно ни при чём и очень даже замечательное. У нас с Андреем стояла та же задача – объяснить всем, какие чудесно прочные у нас клапаны. Для этого нам каждый вечер звонили и передавали, что надо говорить завтра, а что – нет.