– Он не бросил. Я сама ушла. И про беременность мою он не знал. Что было – то сплыло. Что нам теперь делить? Жизнь почти прожита. А мне одной тоскливо. Да и руки мужские не помешают. Вон ремонт нужен. В машине клапаны стучат.

– Ну-ну! Посмотрим, во что это выльется. Альфонс обыкновенный. Да еще, как я поняла, бездомный. А у тебя дом – полная чаша. Работа. Ты полностью обеспечена и ни от кого не зависишь.

– Да что ты все заладила: бомж, бомж. Он живет с детьми в трехкомнатной квартире. Есть своя комната.

– А квартиру сыну отписал. Второй раз хочешь на грабли наступить?

Лида отговаривает. Ей не нравится идея подруги. Она так привыкла к тому, что Саша всегда рядом: они живут в двух остановках друг от друга. Всегда можно забежать, почаевничать, посплетничать, поплакаться. Ей не хочется делить свою подругу с каким-то Вадиком. И что это еще за Вадик, который, как булыжник, плюхнется в их тихую заводь – в налаженный покой и уют с саунами, посиделками, кафешками и киношками.

Плюхнется и пойдут круги!..

– Я ничем не рискую, – парирует Саша.

– Два раза в одну реку не вступишь, – заключила подруга. – А холодец из индейки у тебя просто песня! Но чесночка маловато! Давай – за тебя! – подняла Лида бокал с красным вином. Подруги пригубили и помолчали каждая о своем.

Закипел чайник. Саша достала фарфоровые чашки, разрезала еще теплый пирог с абрикосами, от которого исходил во все стороны ароматный дух.

На столе, накрытом вязаной скатертью, топорщились крахмальные салфетки с вышитыми по углам вишенками. Мирно тикали настенные часики. Стерильная чистота, уют и порядок во всем, доведенные до абсолюта, – привычный интерьер и удел одиноких женщин.

– И когда ты все успеваешь? И скатерть вот связала, и салфетки с ягодками.

– Хобби. А чем мне еще заниматься после работы? Общаюсь вон с котом. Брысь, Персик! Как будто понимает, что говорят про него.

Саша отодвигает кота ногой, разливает по чашкам жасминовый чай, разрезает душистый пирог. А потом они с Лидой усаживаются к телевизору. Лида домой не спешит. Дома ее никто не ждет. Саша берет в руки вязание. Знает, что сейчас начнется горькая исповедь подруги. А это надолго. Лида работает парикмахером в салоне красоты. Она – лучший мастер в городе и к ней порой бывает трудно записаться. К ней приходят женщины разных возрастов: молоденькие девчонки – за самыми модными стрижками с бритьем наполовину головы и пожилые дамы – с «остатками роскоши» от волос, а уходят все как есть красавицы. Лида всегда знает, что и как надо сделать, чтобы клиент остался доволен. К какому лицу подойдет какая прическа. Она не боится экспериментировать. И радуется результатам своей работы не меньше самих клиентов. Работа – единственная радость в жизни Лиды, после которой она возвращается на съемную квартиру, в которой ее никто не ждет. С мужем своим – запойным алкоголиком – Лида разошлась давно. У них на двоих трехкомнатная квартира – «чешка» с хорошим ремонтом, в центре города, в престижном спальном районе. В квартире проживает муж, который пьет, не просыхая, а в алкогольном опьянении он становится буйным, лезет драться, закатывает сцены ревности. Лида ищет «пятый угол», ночует у соседок, и даже развод не поменял ситуацию. Теперь же она вынуждена скитаться по чужим углам, сбегая от домашнего ада. У Лиды – двое взрослых сыновей. Она их называет подкаблучниками. Жены обоих управляют своими мужьями, а безвольные сыновья не в состоянии защитить мать от тирана-отца. Лида могла бы разменять квартиру, но в этой квартире она однажды прописала невестку с внуком, а невестка не торопится выписываться и создает проблемы с разменом.

Лида снова и снова рассказывает Саше, как ненавидит она своего бывшего, как больно ей от предательства своих сыновей.

Саша сочувственно кивает.

– Вот у тебя дочка. Разве бы она дала мать в обиду! Не зря ведь говорят: сын – до венца, а дочь – до конца!

– На тот большак, на перекресток уже не надо больше мне ходить, – запевает Саша. Лида подхватывает:

– Жить без любви быть может просто, но как на свете без любви прожить. – Подруги поют слаженно, дружно. В песне – тоска по любви, мужской ласке, крепкому плечу, душевному теплу. А если есть тоска, то и есть надежда, что все еще можно поправить и где-то за поворотом каждую из них поджидает тот самый, который придет, обнимет за плечи, заглянет в усталые глаза и скажет: «Не бойся! Я с тобой. И все у нас будет хорошо».

Сегодня у Саши был полный прием. Когда она проходила в свой кабинет, увидела на лавочке в ожидании молодую маму и малыша, который капризничал, вел себя беспокойно на руках у женщины, постоянно плакал и укладывал свою пушистую головку на мамино плечо. Ребенок был явно нездоров. Он всхлипывал, замолкал на несколько секунд и снова продолжал свою «песенку», тоненько подвывая. Маме было на вид лет 19 – не больше. Совсем девочка. Малышу – годика полтора. Два несчастных ребенка. Девочка-мама подняла испуганные тревожные глаза на проходившую мимо докторшу и привстала, чтобы поздороваться. Саша внимательно посмотрела на маму с ребенком. Ребенок был бледный, с синевой под глазами. Они сидели в конце длинной очереди и, судя по всему, сидеть им предстояло очень долго. Саша зашла в кабинет. Медсестра Леночка уже была на своем месте и разбирала результаты анализов, поступившие из лаборатории. Не успела Саша надеть халат, как в дверь без стука ворвалась заведующая отделением Пирогова Вера Дмитриевна – Пирогиня, как называли ее за глаза сотрудники. Вера Дмитриевна была молодящаяся женщина преклонных лет, которой уже давно было пора на пенсию, со взбитой прической и нарощенными ресницами. Прическа у нее была всегда одна и та же. «Сладкая вата» – ехидничали подчиненные. Она и вправду напоминала белую сладкую вату, какую продают в парке аттракционов на входе. Сквозь жидкие взбитые белые пряди просвечивались клубки белых, как скомканные нитки, волос, плохо прикрываемые «остатками роскоши» на висках и над лбом. Брови Пирогиня наводила черным карандашом, а губы красила яркой красной помадой. Пирогиня была в своем обычном боевом раскрасе и вела за собой свою делегацию, которая всегда состояла из бесчисленных ее подруг и «нужных» людей. Вот и сегодня за ней тянулся предсказуемый «хвост». На этот раз это была бабушка с внучкой лет четырех, за бабушкой следовала молодая особа, одетая как на праздник – ее дочь – и замыкал эту делегацию пожилой мужчина номенклатурного вида в сером пиджаке и галстуке, в очках и шляпе. Делегация заполнила сразу весь Сашин крошечный кабинет, а в воздухе разлился приторный запах «Шанели», который Саша не выносила.

– Александра Петровна, – зычным голосом обратилась Пирогиня к Саше. – Посмотри эту крошку – Алиночку. Мама очень беспокоится. Девочка плохо спит, у нее плохой аппетит и она гиперактивная, ну и так далее. Поговори с мамой. – Пирогиня блеснула оправой своих очков, сделала жест руками в сторону толпы из родственников и исчезла за дверью.

Девочка была веселая, толстенькая, розовощекая и очень подвижная, избалованная кривляка. Пока Саша выслушивала жалобы бабушки и нервной мамаши о несуществующих признаках непонятного заболевания, она схватила без разрешения со стола бланки для рецептов, взяла из пластикового стакана шариковую ручку и нарисовала калябку-малябку прямо на бланке, Саша понимала, что тратит драгоценное время, думая о той длинной очереди за дверью и о больном малыше на руках у маленькой мамы, на которого у нее не останется нужного количества времени из-за этих «блатных». Саша осмотрела девочку, прослушала ее, назначила анализы. Бабушке явно хотелось поговорить, и она трещала без умолку о том, как она любит свою внучку, как тревожится за нее и какие чудеса та выкидывает каждый день. «Умная – не по возрасту, просто вундеркинд, а не ребенок!» Выпроводив наконец-то эту шумную «блатную» компанию, Саша выглянула в коридор и пригласила молодую маму с плачущим ребенком. Малыша пришлось срочно госпитализировать с высокой температурой. Прием затянулся – сегодня шли по-настоящему больные детки.