А в Максе все осталось прежним, и голос был тот же – звучный, идущий поверх голов. Сашенька отлично помнила – голос его многолик, как ветер, блуждающий в горах. Судя по бешеному биению сердца, она и вправду все еще была влюблена.

Из вагонов выходили прибывшие, кто-то недовольно фыркал, кто-то многозначительно улыбался, поглядывая на Макса – явно за время пути он успел перезнакомиться со всеми пассажирами «Норд-Экспресса».

– Господа, господа, пропустите, не толкайтесь же, господа! – уговаривал толпу встречающих потный городовой.

– Газета «Столичная молва»! – выкрикнул один из репортеров, опережая коллег, – Господин Волошин, правда ли, что месье Дягилев задал тон всему Парижу?

В толпе захихикали: антрепренер Дягилев, прозванный в артистических кругах Шиншиллой, удивил Париж не только балетом…

– Да уж, нынешней зимой на Елисейских полях каждого господина в цилиндре я принимал за Сержа Дягилева, особенно, если рядом оказывался еще один цилиндр. Но трудно диктовать тон городу, в котором узаконено женское право на ношение брюк.

Курсистки вскрикнули «Как, неужели?», и было непонятно, рады они или осуждают. Тема женской эмансипации приравнивалась к бунту.

– Правда, брюки позволительны только в том случае, если женщина едет на велосипеде, – добавил Макс, выдержав паузу, – Но милости прошу в Крым. Любые предрассудки мы счастливо изживаем.

– Все поэты одинаковы, – громко заявил стоящий рядом с Сашенькой чернявый парень и, кажется, снова подмигнул ей, – Сейчас плюют на предрассудки, а вскорости плюнут и на алтарь!

– Господин Волошин, что вы думаете о футуристическом манифесте Маринетти? – крикнул кто-то из репортеров.

– Если учесть, что идея манифеста возникла в результате его автомобильной аварии, то меня это не удивляет. Мало ли что придет в голову в сточной канаве.

Курсистки захлопали остроте, и тут глаза Макса наконец-то встретились с Сашенькиными глазами, и толпа под мощным движением поэта раздвинулась, будто под напором ледокола. Сашенька позабыла все, когда ей на талию легли его огромные крестьянские руки, когда он прижал ее к себе и даже, кажется, расцеловал, бородатое чудовище! Краем глаза она уловила вспышки магния, краем уха – смешки и вскрики. И провалилась в сладостный восторг.

Очнулась она в таксомоторе, на заднем сиденье, беспрестанно смеясь из-за тут же распитой с мужчинами бутылки шампанского. Сашенька шустро переодевалась в брюки, вынутые из большого кожаного чемодана строгого денди. Он и тот, что в монокле курили на улице, а шофер таксомотора косился на возню за спиной в зеркало заднего вида.

Макс шаловливо расстегивал мелкие пуговки Сашенькиного платья на спине, целуя в одно плечико, в другое, в шейку, ниже. Пока, наконец, господин с моноклем не крикнул в окно:

– Право, Макс! Поехали в ресторан!

Волошин выволок свое большое тело из автомобиля. …И тоскливо замер, уставившись в толпу на привокзальной площади. Ошибиться было невозможно: Макс смотрел на тонкую высокую женщину в темном платье и шляпке, из-под которой выбивались волосы, отливающие красным золотом. Глаза и скулы закрывала вуаль, тонкие губы были упрямо и трагически сжаты. Женщина будто почувствовала напряженный взгляд Макса, заметила его, кивнула – лицо Волошина тут же потекло улыбками, как растаявшая восковая маска. Макс приветливо и непринужденно помахал ей рукой. К женщине подъехал извозчик, загрузил ее багаж, пролетка уехала.

Тут дверца автомобиля распахнулась.

– Вуаля!

Орлова спустила на землю одну ногу в брючине, из-под которой странно смотрелся ее узконосый ботинок, затем – вторую, а потом выскочила вся. Мужчины ахнули. Перед ними стоял соблазнительный тонкокостный мальчик, правда, пиджак был великоват в плечах, и брюки сидели слегка мешковато – но в этом был даже какой-то шик. Свои длинные волосы Сашенька спрятала под шляпу. Вид она имела отважный.

– Ну как?

– Брависсимо! – Волошин извлек из кармана графитовый карандашик, лизнул его и подрисовал Саше щегольские усики, – Одним поэтом стало больше. А теперь – в ресторан!

Чернявый крутился на перроне. Носильщики косились на него, но он только улыбался, показывая крепкие зубы. Уже схлынула толпа, ринувшаяся за Волошиным. Из «Норд-Экспресса» неспешно выгружались последние пассажиры. А парень все будто выискивал кого-то.

Вот из последнего вагона, опираясь на руку стюарда, вышла женщина лет пятидесяти, ее бесформенную фигуру покрывало поношенное балахонистое черное платье, на голове не было шляпы, а жидкие седоватые волосы кое-как стягивались на затылке в неряшливый пучок.

– Спасибо, мой хороший!

Стюард рассчитывал на большее, но дама уже пошла по перрону, таща дешевый саквояж самостоятельно. Чернявый увязался за ней.

– Позвольте помочь?

– Да ведь я не заплачу, мой хороший.

– Да ведь я не за деньги, – саквояж перекочевал в руку парня, – Интересуюсь, как там живется пролетарию в Париже. Вы, мадам, из работниц?

– С чего ты взял?

Чернявый осклабился.

– Неужто ошибся?

– Ошибся, – мясистое лицо женщины дернулось смехом, и она прикрыла рот рукой.

Парень удивленно рассматривал ее руки с тонкими длинными пальцами пианистки, на пальцах – большие серебряные перстни.

– Да, с такими-то руками вы точно не из прогрессивных. Позвольте, угадаю. С книжками дело имеете, так? Писательница?

Они уже подошли к площади вокзала. Дама подняла руку, извозчичья коляска подкатила.

– Что ж, отчасти ты угадал. А теперь давай-ка я. Как говорится, услуга за услугу.

Извозчик принял саквояж, а женщина схватила левую руку чернявого и начала изучать его ладонь с четко обозначенными линиями. Чернявый почувствовал неприятный запах от ее волос, когда она нагнулась, однако рука женщины была на удивление мягкой, обволакивающей.

– Вижу, – вдруг горячим огрубевшим шепотом заговорила она, – вижу, мой дорогой!

– Что там?

– Вижу огненного коня и всадника на нем, он придет на смену царству белого коня, и судьбы народов будут вершиться роком, – голос женщины совсем загрубел, будто принадлежал мужчине, стал тревожно-отчужденным, – Поднимется всемирный мятеж против всякой государственной власти и против всех общественных законов. А! Вот и ты, скачешь на огненном коне. Смерть… много крови… Пуля войдет сюда! – и женщина ударила парня в область солнечного сплетения.

Она замолчала, все еще держа его руку и плавно раскачивая ее в стороны, виски повлажнели от пота. Парень оторопел.

– Испугался? Ну-ну… – уже спокойно сказала она, – Да ты ведь не робкого десятка, к тому же весьма ловкий человек. Ты, часом, не карманник?

Парень выдернул руку.

– Обижаете, ваше благородие, а я от сердца: смотрю, женщина надрывается, отчего не помочь. Эх! Наговорили тут!

Дама усмехнулась, сунула в руку парню мелкую монету.

– Выпей за мою удачу.

– А звать-то вас как?

– Анна-Рудольф. Я – как ангел бесполый, так-то, мой дорогой.

Женщина забралась в коляску. Коляска двинулась по проспекту.

– А по мне – так бесиха, – процедил чернявый.

Парень сунул монету в карман, проводил коляску глазами, засвистел какой-то пошлый мотивчик. Прохаживающийся рядом незаметный господин в котелке тотчас потребовал извозчика и с криком «Гони!» отправился следом за укатившей дамой.

А парень зашагал прочь.

Лиля подошла к зданию с классическим портиком.

На фронтоне красовался двуглавый орел. Сердце ее бешено колотилось. День с утра выдался нервный, хлопотливый. И вот как он заканчивался: сегодня ее ждет первое в жизни настоящее свидание! Воля позвал ее, он будет разговаривать с ней! Или не будет… А просто, как и она, станет слушать стихи. В любом случае отныне между ними установится близость.

…«Вы пишете мне, что я восхитительная, что я вызываю в вас смешение счастья и отчаянья одновременно»…

Странно, ею же написанные строки отзывались в ней жгучим отраженным желанием. Лиля вдруг представила себе эту близость. Ладони стали мокры от волнения. Захотелось сбежать. Она в нерешительности встала. Сделала глубокий вздох, зажмурилась.