Конечно, с приличным жалованием столичная девушка могла бы позволить себе кое-что, мелькавшее на страницах модных журналов. А мода той поры предъявляла очень высокие требования. Дамам полагалось быть нимфами, наядами, гуриями, гейшами – словом, существами мифическими, не от мира сего.

Ах, это была удивительная эпоха! Первое десятилетие двадцатого века соединило все, придуманное предками, чтобы из шелков, жемчугов и меха, как Афродита из пены, явилась Совершенная Женщина. Цвета благороднейшей бледно-цветочной гаммы окрасили крепы и тафту, муслины и крепдешины, плюш и sorti – de – bal. Высокие стоячие воротнички, мягкий лиф, трен на юбке, боа из страусовых перьев и лебяжьего пуха придавали образу неизъяснимую прелесть. Длинные меховые палантины, вышитые блестками сквозные туники, талии, затянутые в корсеты, остроносые туфли и узкий французский каблук, перчатки из тюля – женщина, облаченная во все это, казалась богиней, ступающей по земле. Высокие «японские» прически поддерживали костяные гребни и длинные шпильки с бриллиантами, зачастую, правда, фальшивыми, но мастерской работы. Идеал становился идолом. И даже некоторый упадок вкуса под влиянием легкомысленных жанров эстрады и кабаре, наблюдаемый к началу нашего повествования, не пошатнул еще мужскую веру в то, что красота внешняя есть отражение красоты внутренней.

Между тем в моду вместе с французским канканом и аргентинским танго входили новые кройки и фасоны. А театральная эклектика добавила туалетам красавиц восточные, эллинские и славянские мотивы. Так на стыке двух эпох, олицетворявших прекрасное прошлое и практичное будущее, мода легкомысленно сталкивала empire, artnouveau и classicisme, чтобы, в конце концов, поразить мир футуристически-андрогинным утилитарным стилем.

Но пока в головах людей еще царили викторианские взгляды. А хорошим тоном для юной девы считались скользящая походка, готически бледное лицо и томный голос.

Увы, наружность Лили никак не соответствовала установленным канонам. Низкорослая, как пони, с большой выдающейся вперед грудью и неопределимой талией, вечно скрытой мешкообразной одеждой, Лиля казалась бесформенной. Одевалась более чем скромно, закалывала тусклые волосы в пучок, сливалась с уличной толпой, ненавидела свое отражение в витринах магазинов и страшно смущалась из-за малейших признаков внимания к своей персоне. К тому же в общественных местах ее постоянно принимали за прислугу. А в гимназии над ней посмеивались все, от гимназисток – этих избалованных девочек из богатых семей, до их бонн, не говоря уже об учительницах и директоре.

Изменить что-либо в такой ситуации она не могла, или не считала нужным. Лиля была убеждена, что, если уж родилась уродом, то нет смысла унижать себя еще больше, пытаясь вуалировать данную природой внешность. И потому английские, французские и немецкие журналы мод, вызывающие в ее сверстницах прилив возбуждения, оставляли Лилю равнодушной.

Но малый рост, сутулость, паническая застенчивость – все это, в конце концов, было бы поправимо, если б не хромота. Увы, Лиля с детства была хрома – ребенком выпала из чердачного окна.

Вот так-то: хромота, простоватое круглое лицо, бесформенность фигуры – такие данные не сулили ничего хорошего. Не добавляло перспектив и низкое социальное положение: мать, хоть и принадлежала захудалому дворянскому роду, но, будучи разведенной, много лет служила акушеркой, пока не вышла на пенсию с крайне расстроенной психикой.

Итак, Лиля не тратила свое жалование в модных ателье и магазинах.

Зато легко расставалась с деньгами в самых роскошных книжных лавках Петербурга. Она читала с упоением безнадежно романтичной натуры. Все, чего девушка была лишена в обычной жизни, приходило к ней через книги. «Эрек и Энида», «Тристан и Изольда», «Бланкандин и Гордая в любви», «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь», «Клеомадес», «Прекрасная Магелона», «Крестоносцы», «Айвенго» – каждый из многочисленных рыцарских романов наша скромная героиня знала почти наизусть. Еще бы. Все ее существо откликалось на события воображаемого мира, и, честно сказать, в нафантазированных романистами историях Лиля существовала куда более ощутимо, чем в реальности.

Конечно, окружающим казалось, что она – состарившийся от рождения ребенок, существо бесстрастное и жалкое, и такой останется навсегда. Очевидно и Лиля, пряча в кармане вытянутой кофты фотографическую открытку с изображением божественно красивой оперной дивы Лины Кавальери, думала так же…

…А на днях, заглянув в букинистический магазин на Невском проспекте, она увидела рекламный плакат. На плакате был изображен мужчина – голова Вакха: лесной демон, спутанные кудри, насмешливые глаза. Лиле даже почудилось, что раздался клич «Эвое!» и в воздухе книжной лавки мелькнул аромат цветущего винограда. «Так встречайте Диониса хороводными плясками, плющевые венки надев!», – всплыла в памяти строфа…

– Вы что-то сказали? – наклонился к девушке продавец.

– О, нет… ничего…

Плакат извещал, что в Горном институте намечено выступление молодого поэта Волошина, возвращающегося из Парижа. Лиля затрепетала – стихи Макса Волошина ходили по рукам, имя поэта в среде молодежи давно обрело известность, впрочем, ею поэт в немалой степени был обязан скандальным историям, в которые попадал постоянно.

Никогда нельзя знать наверняка, что с нами случится завтра. Во всяком случае, Лиля не успела понять, что именно сейчас, при взгляде на плакат, решилась ее судьба.

В то утро она проснулась с ощущением нервозности. Недочитанный роман Кретьена де Труа лежал рядом на подушке, закладкой служила картинка с изображением «королевы куртуазии» Алионоры Аквитанской. Лиля попыталась вспомнить сон, но от него остались лишь туманные клочки: кто-то большой и веселый надевает на ее шею золотую цепь из лавровых листьев, а одна ветка тяжело свешивается ей на грудь.

В соседней комнате спала мать. Ночами мать страдала бессонницей, засыпала только под утро. Поэтому и Лилин сон обычно был короток: от материнских сдавленных рыданий в подушку спасало только чтение.

Выпив наскоро кофе, оделась и вышла из дома. Уроки начинались в девять.

Выход в город днем был для Лили пыткой, но утро – иное дело, утром все спешат, город еще только стряхивает с себя остатки ночных видений, и никому до тебя нет дела. Лиля дошла до трамвайной остановки, кутаясь в пальто от пронизывающего апрельского ветра. Выехала из своего бедного района, проехала по Троицкому мосту, глядя на темную Неву. Сошла на Большом проспекте. И проскочила в нарядный вестибюль, кивнув швейцару и радуясь, что опять успела до прихода шумных гимназисток с прислугой.

В раздевальной комнате она столкнулась с учительницей Сашенькой Орловой. Сашенька как раз меланхолично снимала свой элегантный кейп и широкополую шляпу с украшением в виде пышного цветка.

Двадцатипятилетняя учительница была хороша собой и обладала бойким характером. Года два назад она очень удачно вышла замуж за одного солидного чиновника, старше себя, кажется, лет на двадцать. Все завидовали ее счастью.

– Ох, как хорошо, что мы здесь одни, дорогая! – бросилась Сашенька к Лиле с объятиями, как только та показалась в дверях, – Мне сегодня просто необходима ваша помощь. Только обещайте! Вы не представляете, как мне сейчас тяжело! – И Сашенька разразилась совершенно неуместным истерическим смехом.

С Орловой робкая Лиля никогда не дружила, собственно, как и с остальными коллегами. Но иногда Сашенька была проста с ней, мила и обходительна. Орлова, как всякая хорошенькая женщина, свято верила, что любая ее просьба к исполнению обязательна, а Лиля, со всеми заодно, поддавалась ее очарованию. Обе преподавали французский и испанский языки, Лиля в младших классах, Орлова в старших. И Сашенька иной раз просила хромоножку о какой-нибудь «пустячной» услуге, связанной с проверкой изложений или по другой учебной надобности.

– Лиля, дорогая, если вы меня не выручите, я умру, так и знайте! Только смотрите, никому ни слова! Пусть это будет нашей тайной. Я влюблена.