Арский увлеченно рассказывал Нелли что-то об альпинистах своей юности. Небось, еще с наркомом Крыленко в толстых ватных штанах и мотоциклетных очках на пик Сталина поднимался… «Вот это для мужчин – рюкзак и ледоруб…»

– И все-таки это было прекрасное время, – донесся до меня голос Арского.

– Великая эпоха, – эхом отозвался я.

– А теперь – в подвал, – ласково произнесла Нелли. – Он оформлен в стиле Эдгара По – маятник, правда, еще не подвесили…

– Нет!

Неужели это я крикнул?

– Не надо сейчас туда. Я слишком много выпил. Там крутые ступени. Боюсь, не выберусь… – быстро пояснил я, скорее для себя, чем для Нелли.

– Тогда – в сауну, – ровно произнесла она, пропуская Арского вперед.

Я шагнул за ним. Она резко обернулась и беззвучно подняла верхнюю губу, оскалив острые клыки мне в лицо.

…В сауне Арскому полегчало. Он начал напевать: «…затопи ты мне баньку по-белому…» и углубился в воспоминания о борьбе с КГБ. Я особо не вслушивался. Поэтому в голове у меня засело какое-то ассорти из худых сероглазых чекисток с прямыми белыми волосами и презрительно скривленными губами, «отказников» в круглых шапочках на темени, огромных машинописных альманахов самиздата, мрачных представителей «наружки», ночных обысков, безденежья, голода, взаимного недоверия и доносительства, лжи, иностранных корреспондентов с блестящими зубами и аппаратурой, пустых заполненных чаепитий на чьих-то кухнях или дачах… Тут же были и лесные костры у палатки, гитара, песни Галича, голос с акцентом из радиоприемника, пробивающийся сквозь глушилки, квартирные выставки картин где-то в Останкино, магнитофон системы «Яуза», а потом «мутный за тайгу ползет закат, строем на снегу пятьсот зэка, ветер мокрый хлестал мочалкою, то накатывал, то откатывал, и стоял вертухай с овчаркою…»

– Я недавно обнаружил превосходную коллекцию записей Галича – у одного физика-ядерщика в Сосновом Бору, – сказал я. – Странный вы все-таки народ, шестидесятники. Слушали Галича и делали бомбу для диктатуры пролетариата. Вы до омерзения были включены в это общество – нет, не вы лично, скорее даже наоборот, вы-то из него выпали. Но ведь все ваши друзья – хорошо, почти все – спокойно работали на режим, и не на последних ролях, то есть делали то, что простой «центровой» фарцовщик себе не позволял. Как-то странно, что вы, несмотря на всю образованность и культуру, имели иллюзий больше, чем тусующаяся у Гостиного шпана, которая клала себе прибор на социализм с Марксом и Сталиным вместе взятыми и верила только в башли с портретами президентов…

– Не понимаю, – досадливо поморщился Арский, – как вы можете жить с такой ненавистью в душе? Наверно, очень вредно для печени…

– Ненависть ко злу помогает жить, – ответила за меня Нелли.

– Нет у меня ни зла, ни печали, ни гордости, ни обиды, – сказал я. – А есть только северный ветер…

Сейчас стоит вопрос о том, каким образом произойдет депопуляция человечества, необходимая для приведения антропогенного воздействия на биосферу планеты к верхнему порогу предельной хозяйственной емкости. Обратите внимание – всего лишь «каким образом», не более того.

– И все-таки я верю в разум, – гордо сказал Арский. – Верю в человека. Верю в то, что он не просто вид высших позвоночных, но еще и социальное существо, которое способно преодолеть законы природы и найти выход из той, разумеется, катастрофической ситуации, в которой мы сейчас находимся.

Пафос его речи несколько портило то обстоятельство, что произносил он ее распаренный, в простыне, за чаем, пока совершенно голая Нелли массировала ему плечи.

…Едва добрались до бара, как погас свет. Девочка за стойкой зажгла свечи и разнесла их по столикам. Перестал работать видеомагнитофон, и под затянутым тканью потолком повисла тишина. Нелли села за фортепиано и заиграла какое-то попурри. Время от времени, казалось, хаотично звучащие ноты складывались то в окуджавские, то в визборовские мелодии, звучащие в Неллиной аранжировке как поп-шлягеры.

– «…С песней в пути легче идти, только разведка в пути не поет – ты уж прости», – пропел в унисон Неллиной игре Арский на удивление приятным баритоном. – Ваша партнерша талантлива. Это ранний Галич… Осмелюсь только напомнить вам, что до третьих петухов – полтора часа, а я так и не переменил своей точки зрения. Впрочем, вы тоже. Хотя меня это не касается. Да. Зло пришло в мир. Но пропоет петух – и вы исчезнете как ночной кошмар. И когда-нибудь, попомните мое слово, петух пропоет над всей Россией…

– Пока он пропоет, Россия от вас трижды отречься успеет, – сказал я. – Вы магнитофонных записей нового пророка не слушали? Очень интересно будущее описывает…

Как-то незаметно в уголке бара появился новый посетитель. Совершенно обычное лицо, непонятного цвета совковый костюм. Я узнал его – очень дорогой киллер, мне показывали фото, предупреждали. Значит, Арский обречен. Возможно, и нам с Нелли отсюда не выйти. Наверно, зря я Нелли остановил перед подвалом…

А там, за стенами усадьбы, за пеленой тумана, ждут меня холмы, поросшие вереском, на плоских вершинах которых валуны складываются в загадочные узоры, трясина с бездонным озером в самой своей сердцевине, непонятно кем зажженные костры и темные нечеловеческие фигуры вокруг них, давно умершие люди в истлевших плащах крестоносцев верхом на лошадиных одрах под железной попоной… Что там сморозил Арский? «Зло пришло в мир?» Чушь. Зло страшно. Но оно предполагает наличие добра. Отсутствие и того и другого – вот что есть природа. И это страшнее в бесконечное количество раз.

Арский что-то говорил. Я прислушался.

– Вы отрицаете все, что было создано в двадцатом веке, – человеческое достоинство, права личности, практику либерализма. Вы готовы ради своего «устойчивого развития» ввергнуть людей во мрак Средневековья, посадить их за лучину…

Он осекся – смешно это говорить, когда бар освещался лишь тремя свечами.

– При свечах, гусиными перьями, без компьютеров, в деревянных усадьбах были разработаны и отлиты в чеканные формулировки все те ценности, о которых вы говорите, – сказал я. – Потому что они – ценности девятнадцатого века, времени, когда на Земле было место для человека. Мы их оставим. Только слегка конкретизируем. К примеру, Декларацию прав человека дополним пунктом: «Данные права принадлежат лишь тем людям, которые их добивались лично, и не могут быть переданы по наследству». Вообще, какая чушь – давать текст о правах человека без определения, что есть человек. Да, вы не хотите этого признавать, но жили вы, в сущности, зря. И теперь очень нам мешаете.

– Значит, вы за наступающий фашизм? – устало улыбнулся Арский.

– Есть два реальных варианта будущего мира, – терпеливо начал я объяснять, – тоталитарный и сегрегационный. Первый – это единое мировое правительство из числа лидеров транснациональных корпораций, ведущее мир якобы к спасению и иначе как тоталитарными методами просто не могущее действовать. Второй – вариант, когда каждый, пусть совершенно крохотный, регион получает возможность строить свою модель политико-экономического развития, исходя из национального характера населяющего его народа и физической географии местности, и никто в его дела не вмешивается, и никто никому бесплатно не помогает техникой и продовольствием – только честная торговля. Кому природа предопределила вымереть – те вымрут. Оставшиеся будут жить достойно человека. Так как я выступаю за второй вариант, а вы, сами того не желая, лоббируете первый, то фашист – вы, а не я. С вами как носителями либеральной идеи, на плечах которых фашизм ворвался в наши города, надо покончить.

– Вы что, – Арский внезапно показался мне совершенно трезвым, – считаете, поговорив с вами одну ночь, я предам все – культуру, цивилизацию, друзей, идеи, себя, свою жизнь? И стану другим человеком?

– Нет, – ответил я правду.

И тут он понял…

– Вы с самого начала хотели меня просто убить, – тихо проговорил писатель. – Фон Корен, исследователь Арктики… Значит, и Чехова не надо? Вы дали слово: если выслушаю…