– Это что? – брезгливо спрашивает оценщик и пытается согнать блохастого щенка со стойки.
– Это Багратион, – радостно сообщает Вадик.
– Вижу, что не Кутузов.
Оценщик сгоняет щенка со стойки, но щенок не уходит.
– Всего тысяча рублей.
– За что?
– За Багратиона.
– Мы принимаем только золото.
В помещении жарко, оценщик достает платок и вытирает пот со лба.
– Это не щенок, а золото, – начинает Вадик расхваливать щенка, – он не гадит, спит на подстилке, ест все, даже арбузные корки и мармелад, спит с детьми и охраняет все подряд, настоящая порода!
– Да, знатный охранник, – оценщик скептически осматривает тощего щенка.
Щенок начинает лизать ему руку. Оценщик в страхе одергивает ладонь:
– Но мы принимаем только золото!
– Хорошо, семьсот рублей.
– Только золото!
– Пятьсот.
– Я сейчас вызову Росгвардию!
– О! Он может пригодиться Росгвардии! Триста рублей!
Щенок встает в позу, подразумевающую отправление малой нужды на стойке оценщика.
– Пошел вон! То ворованного осла приведут из зоопарка, то черепаху из ботанического сада, то щенка.
Оценщик свирепеет и жмет тревожную кнопку. Вадик забирает Багратиона и выходит из ломбарда. Зевает, осматривает улицу Карла Маркса, видит меня и кричит:
– Привет, Славик!
– Привет, – говорю.
– Багратиона хочешь, всего сто рублей?
– Вадик, мне не нужен ни Багратион, ни Наполеон, ни император Александр, а сто рублей я тебе так дам.
– Я что попрошайка, у меня ИП!
В Южном Городе у всех ИП. Дома оформлены на ИП, квартиры оформлены на ИП, бабуля, продающая семечки на набережной реки Сапгир, гордо сжимает табличку «ИП Трафельдюк И. А.».
– Ну как хочешь.
– Ладно, давай, завтра верну.
Достаю сто рублей и даю Вадику. Вадик отпускает Наполеона на землю, дает ему ногой легкий поджопник и бредет во дворы.
Поэтесса
В книжном магазине Южного Города я купил Льва Шестова всего за двести рублей. Купил, сел на лавочке прямо на местном Арбате, пью пиво и читаю «Достоевского и Ницше». Молодежь не обращает внимания и проходит мимо. Женщины постарше заинтересованно смотрят, но тоже проходят мимо.
Ближе к обеду, когда я подкрепился порцией говяжье-свиных пельменей в столовой «Советская», увешанной плакатами из коммунистического детства («Алкоголь – зло», «Табак – яд») и снова занял лавочку, из палеонтологического музея, расположенного на противоположной стороне улицы, вышла миловидная женщина неопределенного возраста в розовом полупрозрачном платье и решительно направилась ко мне. За женщиной семенил кот с зеленым ошейником.
Жарило солнце. Был день милиции, 10 ноября, температура воздуха в Южном Городе доходила до двадцати двух градусов тепла. Женщина подошла ко мне, взяла у меня из рук Шестова, поднесла название книги к подслеповатым глазам, прочла название, вернула мне книгу и произнесла (кот женщины стал тереться о мои ноги):
– Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд, – и ладошку мою берет, и в глаза заглядывает (кот продолжает тереться о мои ноги).
– Женщина, – говорю, – мы, вообще-то, с вами на брудершафт не пили, что вы мне тыкаете?
А она дальше:
– Пьеро, вы изящный. Пьеро, вы прелестный, – и руку мою прижимает к своей груди.
– Женщина, – говорю, – вам плохо, может, скорую вызвать?
– Нет, – отвечает женщина в розовом платье, – мне хорошо, очень хорошо.
И продолжает (а кот все так и трется о мои ноги):
– Слава тебе, безысходная боль! Умер вчера сероглазый король!
– У вас что, кто-то умер, соболезную, – говорю. – Хотите, я вам мороженое куплю?
– Вот же ж бестолочь, – шепчет женщина: – Я – маленькая поэтесса с огромным бантом!
Тут меня и опрокинуло. С детства стихов боюсь. Убрал я руку с ее груди, забрал Шестова, отодвинул кота и побрел домой.
Сухое вино
Опять пошел в подвал. Ну тянет меня туда, люблю посидеть в тишине. Меня уже узнают:
– Портвейн? – спрашивает бармен Игорь.
– Нет, сегодня сухого красного.
– Какого?
– Самого лучшего.
– А вы потянете?
– Сколько?
– Четыреста рублей двести грамм.
– Наливайте. А что за вино?
– Не скажу.
– Почему?
– Потом скажу, когда выпьете.
Сижу, потягиваю неизвестное вино, читаю Розанова, подходит бармен Игорь.
– Ну как вам?
– Ну я еще не допил, читаю, видите.
– То есть вы с глотка не можете сказать, как вам вино?
– Не могу. А как называется?
– Не скажу, раз вы не можете с глотка сказать, как вам вино, то, значит, вам все равно, что пить.
Уходит обиженный. Профессиональная гордость.
Тяга
Так как я городской житель, привыкший к благам цивилизации, а снимаю почти частный дом на земле, то у меня с хозяином происходят странные диалоги.
«Пропала горячая вода», – в ужасе пишу я в ватсап в десять вечера.
«Проверь тягу», – меланхолично отвечает хозяин.
«Что такое тяга?» – спрашиваю я.
«Сунь в дымоход горящую газетку», – меланхолично отвечает хозяин.
«Что такое дымоход?» – в ужасе пишу я.
«Труба», – спокойно отвечает хозяин.
«Где она?» – спрашиваю я.
«На крыше», – через десять минут пишет хозяин.
«Я упаду с крыши».
«Там есть вытяжка, сунь в нее».
«Приезжайте, я умру без горячей воды».
«Я за городом, могу только завтра вечером».
«Я умру».
«Сунь горящую газету в дымоход, конденсат прогорит, и появится тяга».
«Я умру».
«Я могу завтра».
Хозяин исчезает. Я полчаса ищу заслонку, полчаса открываю ее без пассатижей, палю газету. Тяга появляется, горячая вода течет.
«Я починил», – радостно в двенадцать ночи пишу хозяину.
«Ты молодец», – в два ночи приходит ответ.
Наверное, хозяин пошел ночью что-нибудь пожевать к холодильнику.
Еще певец
У центрального рынка поет певец, у него на руках нет пальцев. Он поет без микрофона, а музыка играет из колонок. Наверное, ему кто-то каждое утро приносит колонки. У него три репертуара и три группы слушателей.
Для одних он поет срывающимся голосом южные песни типа «Едем, едем в соседнее село на дискотеку», «Черные глаза» или что-то совсем мне неизвестное. Иногда он поет, кажется, на татарском, но я в языках не силен, может, это не татарский. Вторую группу составляют украинские песни или просто русские народные песни: «Хасбулат удалой», «Ихали козаки с ярмарки до Дону», «Несе Галю воду». Собираются свои поклонники, кидают монетки, сторублевки. Третья группа – это мои песни.
Когда человек запел «Человек и кошка плачут у окошка», я тоже всплакнул и дал ему пятьдесят рублей. Потом он еще пел «А снег идет, а снег идет» (на улице было плюс двенадцать) и еще «Я свободен, словно птица в вышине». Вот это вот «Я свободен» меня и подкосило. Шел в ателье подшивать джинсы, а сел на лавочку и стал слушать певца. Певец без пальцев, низенький и курчавый, был свободен, он разводил в разные стороны руки и обнимал все пространство, он, мне кажется, летел и был свободен.
Я курил на лавочке и слушал его, потом певец устал петь, сел рядом со мной, обхватил двумя ладонями бутылку воды и стал жадно пить. Я хотел сначала спросить, как он потерял пальцы, потом сказать, что у него талант, но в итоге просто промолчал. Мне, кажется, певец был очень рад, что я ему ничего не сказал, потому что, наверное, уже устал всем рассказывать, как он потерял пальцы. Здесь же есть горы, есть снег, там морозы. Может, мороз, не хочется думать о лихих девяностых.
Столовая «Советская»
Я долго искал здесь столовую. Сначала мне показали культовый ресторан с бизнес-ланчем за двести пятьдесят шесть рублей и североамериканским джазом. Мне все понравилось: полутемные портьеры, мягкие диваны, татуированные официанты, полумрак, интим, сцена, обслуживание, но что-то жгло меня. Какое-то все чужое, не мое. Потом я нашел белорусское кафе. Спокойно, тихо, сытно. Драники, уха из карасей, жареные кабачки, почки, печень, молодой картофель с укропом, тертая морковь, но все равно не то. Слишком правильно, слишком услужливо.
