Его музыка была — неслышной, а Митиной — восхищались все.

Бабушка Митю обожала. Он прибегал, и едва сбросив куртку, мог сесть к старенькому нашему пианино «Красный Октябрь», пробежать пальцами по клавишам…

Это началось случайно, когда бабушка попробовала напеть нам — надтреснутым, дрожащим, но верным еще голосом — один из любимых романсов Вертинского:

— Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы?

Куда ушел Ваш китайченок Ли?

Вы, кажется, потом любили португальца,

А может быть с малайцем Вы ушли?

Митя тогда немедленно поднялся, подошел к инструменту, и заиграл. Я видела, что он немного утрирует, может быть — стесняясь нас: закидывает голову, томно прикрывает глаза, слишком высоко взлетают его пальцы над клавишами…

Но бабушка пела, а Митька делал роскошную аранжировку, нанизывал звуки, плел из них кружева. Получалась — роскошь.

— Последний раз я видел Вас так близко,

В пролеты улиц Вас умчал авто

Мне снилось, что в притонах Сан Франциско

Лиловый негр Вам подает манто.

Митька закончил шикарным проигрышем, уронил руки вдоль тела, а подбородок на грудь.

— Митенька! — бабушка зааплодировала, — Еще, пожалуйста, еще!

— Только если будете петь, — галантно сказал Митька, но смотрел он на меня, и я будто впервые увидела, как темны его брови и изящен их излом, и как дерзок взгляд его синих глаз… Он играл не бабушке, он играл — мне.

И мы пели. Хотя я совершенно не музыкальный человек, из тех, о ком говорят, что им «вытрезвитель выдержать легче, чем филармонию» Но разве в этом было дело?

— Все вместе, и…. — говорил Митя:

— Господа офицеры,

Голубые князья…

Я, конечно, не первый,

И последний не я….

— Митя, — растроганно говорила бабушка, — Ты сам как благородный офицер. Юнкер. Правду тебе говорю.

Бабушка моя родилась перед первой мировой войной, и белых офицеров ей видеть не пришлось. За ее родной город сражались зеленые и красные. К слову, зеленые чуть не убили бабушку и ее сестру. Всадники встретили девочек на дороге — они шли в больницу, навестить мать. Черные косы навели на мысль о еврейках..

— Жидовки? Хотите жить, читайте «Отче наш»!

Старшая сложила младшей руки на груди, и девочки начали молитву, которую читали каждое утро, и каждый вечер.

— Ни, цэ наши дивчыны, — сказал один из всадников, и отряд поехал дальше.

А дальше были все красные, красные, красные…И короткое счастье с дедушкой, и его арест, и лагеря, и безнадежное почти ожидание… И этот город, куда дедушка фактически был сослан после заключения. Но и его время от времени приказывали покинуть «двадцать четыре часа»… И только в последние десятилетия жизнь, наконец, стала мирной, без этого дамоклова меча над головой.

Зима. Я разгребаю варежкой снег на пруду. Получается темная «секретка» льда. Под нею застывшая ряска, водоросли, хрусталь воды…

— Будьте осторожнее, — предупреждала бабушка, — Я помню случай, когда пьяный шофер проломил ограду парка, съехал в воду. Сам выплыл, а женщина с ребенком, что были с ним в машине — утонули. Даже зимою тут лёд ненадежный — родники.

Позже, в пору нашей еще юности, пруд обмелеет — одни камыши да лужицы воды. И мы увидим, что дно тут было совсем неглубоким.

— Какая машина? — вспомнит Митя бабушкины слова, — Да тут и котенка нельзя утопить…

Но мне это место и по сегодняшний день будет казаться каким-то мистическим, вроде зыбучих песков, и я стану предупреждать о нем свою дочку:

— Не подходи близко. Там родники…

После школьного бала

Выпускной вечер. Пустые полки магазинов. Почти отчаяние — что надеть? Но в город завозят итальянский шелк. Светло-голубой, синий, фиолетовый, алый… У всех девчонок — платья из этого шелка в разных вариациях.

Мне шьет бабушкина подруга, тетя Рая. Она тоже не ас в шитье, как и женщины нашей семьи. «Но хоть иголку держать умеет» — говорит бабушка. Платье выходит очень простое, без рукавов, бледно-голубое, почти серебристое. Из обрезков материала Валька мастерит розу, которую я прикалываю у ворота. В первый раз в жизни такое пристальное внимание своему наряду, и от того трепет, и долгое вглядывание в зеркало, висящее неудачно: коридор, полутьма — хороша ли?

И тут мне не Митя нужен, мне Валька нужен, который вглядывается остро, и прикрывает глаза успокаивающе — хороша.

Позади муторная пора экзаменов, до сих пор тошнота у горла от этих полу-бессонных ночей, и не-разбери-пойми-каши из формул, законов, дат…

Но уже стоят вдоль школьной лестницы первоклассники, трогательные такие, серьезные, ответственные. С цветочками в руках. Живой коридор — провожают нас в большую жизнь.

Мы не будем тосковать о школе! Я ненавижу нашу учительницу литературы, Аннушку, начавшую знакомство с нами с фразы:

— Что вы на меня так смотрите — будто на кулачный бой со мной выходить собрались?

Мы еще никак не смотрели, мы тогда просто разглядывали новую учительницу.

Невысокая, темноволосая, с лицом подчеркнуто строгим. Точно она много лет работала над тем, чтобы не осталось в нем ни тени мягкого, человечного — полуулыбки, взгляда.

Нельзя говорить о литературе с таким лицом. И верным оказалось то, первое впечатление.

Вместе с Аннушкой можно было возненавидеть и все произведения школьной программы — если воспринимать их через нее.

Только гениальный дед Щукарь, случайно зачерпнувший в пруду воду вместе с лягушкой, и пытавшийся выдать ее работникам полевым — за разварившуюся в каше — курицу, только он примирил меня с «Поднятой целиной», после того как Аннушка долго, испытывая наслаждение от процесса, отчитывала меня перед всем классом — что не помню я упомянутой в романе статьи Сталина «Головокружение от успехов».

А теперь она занудно вещает об ожидающем нас прекрасном жизненном пути, хотя если будут рядом люди, подобные ей, лучше поспешить удавиться.

Танцевали мы в спортзале. Как всегда, во время медленных танцев, мальчишки выходили покурить, а девчонки подпирали стены, делая вид, что отдыхают от танцев быстрых.

У нас было условлено, что в первом часу ночи, встречаемся мы у ворот моей школы — если уж непременно принято встречать рассвет, то лучше это делать втроем. Однако у Митьки не хватило терпения ждать — и, перетерпев официальную часть в своей школе, он тут же, вместе с Валькой, сбежал в нашу.

Только начали играть «Школьный вальс», как он возник передо мной с подленькой улыбочкой:

— Мадмуазель, пошлите танцевать…

— Вальс… ты сошел с ума…я же его не умею…

— Хватит придуриваться….Мама тебя учила, все ты умеешь…

— Митька, ты точно сошел с ума…

— Только ни о чем не думай…

Я положила ему руки на плечи. Почему, почему это было так похоже на тот бег по морскому песку, когда сорвался с места и летишь — и не можешь никак напиться движением, сбросить ту силу, что несет тебя….

Он кружил меня, быстро и сильно. А у меня глаза были закрыты, и я только удивлялась — откуда берется эта пустота, этот большой зал, это пространство… что как в квартире Мастера и Маргариты. А оказывается — мы танцевали одни. Весь зал был — наш, и весь вальс был — наш.

А потом мы сразу ушли, чтобы не видеть реакции моих одноклассников — и так теперь до конца жизни на встречах выпускников будут вспоминать: «А как тогда на балу, эта тихоня Ирка…»

Ушли на наши холмы, что у Березовой рощи. Сейчас бы сказали, сумасшедшие. В лесу ночью — маньяки, убийцы, алкаши… А мы сидели на склоне холма, мы с Валькой — привалившись спина к спине, и Митька чуть поодаль, обхватив руками колени.

Внизу лежал город. Была глубокая ночь, и город темен, почти без огней.. Зато как здесь было много неба! Нигде нет столько неба, как на краю Березовой рощи. Если ляжешь — даже страшно. Кажется, что ты лежишь — не просто на земле, а на Земле, что с нее можно сорваться, и унестись в это бесконечное небо, и не удержит тогда тебя сухая трава, за которую ты схватишься.

— Мить, что можно увидеть в хороший телескоп? — спросил Валька.