На некоторое время мне удалось увлечь себя брошюрой, которую мне вручил будущий психолог. Я пытался сообразить, что из богатого предложения всевозможных вариантов времяпрепровождения подходило мне больше всего. Мне всегда нравилось планировать, даже несмотря на то, что я никогда не был способен гарантировать, что буду придерживаться собственных планов. Оказавшись в ситуации, когда мои возможности иметь контроль над чем-либо были минимальными, и под «минимальными», я лишь не хотел до конца признавать себе, что они были нулевыми, выбор между рисованием и плаванием пробудил во мне чувство подобное восторгу. Я не рассматривал садоводство, то ли по причине того, что это казалось мне слишком трудоемким занятием, то ли потому, что координатор наградил его самым банальным клише на свете, если клише вообще возможно было описать подобным способом. Я решил, что на следующей неделе попробую посетить спортзал или бассейн и, оставшись довольный своим решением, отправился на ужин.
Весь вечер я провел в библиотеке, большую часть времени рассматривая содержимое массивных деревянных полок, нежели чем читая. Я также периодически отвлекался на заходивших в библиотеку людей, которые предпочли литературу просмотру фильма, который показывали в соседней комнате. Во время своей прогулки с парнем в очках я узнал, что по воскресным вечерам в большом зале, предназначенном для собраний, проходил просмотр легендарных фильмов. Ничего неоднозначного или жестокого, лишь старая добрая классика, которая должна была заставить нас почувствовать себя лучше хотя бы на час с небольшим. Я любил фильмы, но предпочитал смотреть их в одиночестве. Моему уму было неподвластно, почему люди собирались вместе для занятия, имеющего столь индивидуальный характер. Десятки, а то и сотни людей сходились для того, чтобы сидеть рядом друг с другом в темноте и в тишине, каждый погруженный в свое собственное понимание происходящего. За всю жизнь я был в кинотеатре лишь пару раз, и то не по собственной инициативе. В то же время я понимал, что у находящихся в клинике не было выбора, и это было их, нашей, единственной возможностью избавиться от почти невыносимой тишины здешних вечеров.
Когда мне наконец-таки удалось сосредоточиться на истории, разворачивающейся в книге, я почувствовал чье-то присутствие и услышал скрип соседнего кресла. Повернув голову, я увидел Лару, чьи волосы впервые за все время были собраны в хвост, оголяя ее еще детское, но весьма симпатичное лицо. Она уставилась в книгу, но ее глаза не двигались. По ее слегка подрагивающим губам, которые словно пытались задержать вырывающиеся наружу слова, я понял, что она собиралась со мной заговорить.
– Как ты себя чувствуешь? – начала она без лишних церемоний, все еще уставившись в свой бумажный щит в твердом переплете, который будто спасал ее от необходимости посмотреть в мою сторону.
– Спасибо, хорошо. Как себя чувствуешь ты? – любезно ответил я, и тоже направил взгляд в свою книгу.
– Я-то в порядке, но ты… – Она замолчала и, громко захлопнув книгу, всем телом повернулась ко мне, подминая ноги под себя, видимо, готовясь к долгому разговору. – Я просто думала, что ты такой же, как и я.
– Что ты имеешь в виду? Что значит такой же, как и ты?
Что-то подсказывало мне, что это будет не самый приятный разговор. Верхняя пуговица моего поло неожиданно начала сдавливать горло, а ладони потеть.
– Нормальный, но с небольшими сдвигами. Без лекарств я могу неделю пролежать в постели или пробежать несколько километров, не останавливаясь, но я не псих-псих, понимаешь? Есть психи, которых держат в смирительных рубашках, а есть я, у которой часто меняется настроение, но я никогда не причиню вред другим или себе. Я думала, что ты такой же. – Слова Лары не звучали осуждающе, скорее ей было любопытно, но я не знал, что именно являлось источником ее любопытства, и это заставляло меня нервничать.
– И почему же ты поменяла свое мнение обо мне? – настороженно поинтересовался я, не находя в себе отваги посмотреть в ее сторону.
– Ты не помнишь, что случилось в пятницу во время медитации? – Голос Лары вдруг приобрел высокие, почти писклявые ноты, и я был убеждён, что если бы мы были одни в библиотеке, то она бы закричала.
– Если честно, то нет, – я отважился посмотреть на нее, но не увидел в ее глазах ничего, кроме неподдельного удивления.
Лара рассказала мне, как я разрыдался во время медитации. После того, как мужчина в белом костюме подошел, чтобы меня успокоить, я подскочил и начал кричать: «Она была со мной, я был не один!», маша руками и отгоняя его от себя. После этого я перевернулся на живот и начал стучать локтями и коленями о землю, как маленький ребенок, не прекращая реветь навзрыд. Спустя пару мгновений прибежал санитар и был вынужден вколоть мне приличную дозу седативного раствора, чтобы я успокоился. Меня унесли в здание, и терапия продолжилась, но несколько пациентов слишком впечатлялись моим шоу, и их также пришлось отвести внутрь. «Тут, знаешь ли, находятся люди не с самыми крепкими нервами», – подметила Лара, то ли пытаясь казаться остроумной, то ли укоряя меня. В чем она намеривалась меня укорить? В моем собственном сумасшествии?
Мне было неприятно это слышать, но я хотя бы смог понять причину своего отвратительного состояния в субботу. Я был немного удивлен, что узнал о произошедшем от Лары, а не от санитаров или врача, хотя возможно, для них это было настолько привычным, что они не придали этому особого значения. Я хотел отшутиться, что, видимо, это упражнение было настолько эффективным, что выпустило что-то наружу, но моя собеседница казалась серьезно встревоженной тем фактом, что я ничего не помнил о собственном срыве. С минуту смотря на меня и нахмурив брови, она вдруг произнесла: «Пойдем на улицу». Не задавая лишних вопросов, я вернул книгу на полку и последовал за ней.
Выйдя на террасу, мы сели за один из деревянных столов. Вокруг нас не было ни души, лишь плотные сумерки, спешно растворяющиеся в темноте приближающейся ночи, обволакивали здание клиники, готовя ее ко сну. Достав пачку сигарет из кармана своей джинсовой куртки, Лара протянула ее мне, и я принял ее безмолвное приглашение. Лишь тогда я понял, насколько давно не дышал вечерним воздухом. Я был одет не по погоде, но даже отсутствие куртки не мешало насладиться свежестью воздуха перед тем, как я смешал его с едким вкусом табака.
– О ком ты говорил тогда? Кто такая она, или ты не знаешь? – спросила Лара, выпуская дым и смотря в сторону парка.
– Я знаю ее лучше всех на свете, – ответил я, не отводя глаз от неба, на котором уже можно было различить Луну.
– И кто же она? – не унималась Лара.
– Когда-нибудь я расскажу тебе о ней, если захочешь, – пообещал я, рассчитывая на то, что интерес Лары со временем рассеется, как облака в ту ночь, оголяя пронзительную синеву неба.
Несмотря на свой интерес к моему состоянию, сама Лара не спешила рассказывать о собственных проблемах. Это был ее не первый визит в клинику – это все, что мне было известно. Перепады настроения, о которых она между словом упомянула ранее, могли быть чем угодно и, в моем понимании, едва ли должны были свидетельствовать о наличии болезни. В конце концов, она была молода и полна жизни, и многие в ее возрасте были склонны испытывать слишком многое и воспринимать события с излишним восторгом. Если буйные эмоции считались болезнью, то каждый второй подросток мог бы быть назван душевнобольным. В таком случае мои дела были бы совсем плохи.
Лишь позже я узнал от одного из пациентов, более вменяемых большинства, что Лара значительно преуменьшала собственные проблемы. Он рассказал мне, что в первый раз ее госпитализировали после того, как она молчала около недели, не реагируя ни на родителей, ни на учителей. «Если бы она просто не разговаривала, это было бы одно», – прошептал он, пока мы сидели в приемной доктора. После своего продолжительного молчания Лара, будто выйдя из транса, запрыгнула на стол прямо посреди занятий и четко заявила, что она больше не хотела жить. «Я больше так не хочу. Я не хочу жить», – повторяла она напуганному учителю, который растерянно пытался ее успокоить и вывести из класса. «Я устала. Я так больше не могу», – продолжала она по пути домой, за ужином и по дороге в Тихую Долину, куда родители отвезли ее на следующее же утро. Это случилось два года назад.
