Сегодня вязкое серое утро. Упрямый дождь моросит уже третий час, окуная мою душу в ужасающую тоску. Я начинаю нервничать, беспокоиться, а этого мне категорически нельзя. Иначе они увидят. Тогда будет очередной укол, погружающий меня в аморфное овощное состояние, при котором я ничего не соображаю. А я пока ещё хочу думать. Я хочу вспоминать.

Или не так. Воспоминания сами накрывают меня, принося нестерпимую боль. Но я не боюсь этой боли. Я наслаждаюсь ею, понимая, что она приближает меня к неминуемой гибели. Не так уж и много мне осталось. Поэтому я хочу использовать последние дни жизни, чтобы передать, как же так получилось, что я сижу в этой больничной палате, смотрю сквозь решётки на мокрую озябшую листву старых клёнов и плачу вместе с дождём.

В этих стенах всегда грустно. Я нахожусь здесь уже третий год и понимаю, что пора выбираться. Связанным меня привезли и бросили на койку, вколов лошадиную дозу успокоительного. Повыв немного, я затих и погрузился в лихорадочный сон. Но и во сне я видел ЕЁ зелёные глаза, которые прожигали меня до самого сердца. Они не молили о пощаде, они меня жалели. Потом я очнулся и попытался встать, но верёвки удержали меня на кровати. Угрожающего вида мужик в медицинском халате грубо прижал мою руку и вновь сделал мне болезненный укол. И я опять увидел ЕЁ глаза. Господи, как я любил их. Я люблю их и сейчас, когда она так далеко от меня. Но ничего… Скоро мы будем с ней вместе…

Эти пытки продолжались целый месяц. Я сделался вялым, безвольным, неспособным ни на какое сопротивление. Но мозг мой ещё работал. Я чувствовал, что в жизни что-то не доделано и надо как-то это исправить. Сумасшедшая палата была одиночной, и мне не с кем было поговорить, посоветоваться, излить свои страдания. Медперсонал механически выполнял свою работу и уходил, оставляя меня наедине с тяжёлыми мыслями за крепкой железной дверью, запиравшейся снаружи на засов. Старый доктор, изредка навещавший меня в палате, невнятно бормотал, что лекарства делают своё дело и мне скоро станет легче. Я не верил ему. Я и не способен был тогда на такие чувства. Овощи молчат. Я только мог мычать или вяло ругаться, вытирая слюни с подбородка после насильно всыпанных мне таблеток. Слёзы отчаяния катились по моим щекам и падали на белую рубашку без пуговиц.

Я никому в этом безумном мире не был нужен. После заключения экспертизы, отправившей меня на лечение в эту психбольницу, жизнь для меня закончилась. Все родные и близкие отвернулись от меня.

Зачем же я живу? Я и сам этого не пойму. Но остатки сознания заставляют меня это писать. Я стал покорен санитарам, и они ослабили за мной контроль. Я научился прятать таблетки за щёку и выплёвывал их, когда мои мучители покидали мою каморку. Я пробую думать, если так можно сказать. О чём? О НЕЙ, чёрт возьми! Ах, как я любил ЕЁ! Я дышал только ею, я жил только для неё, я всегда хотел, чтобы она была счастлива. И, горе мне, я не мог ей этого дать. Ей всегда нужно было что-то большое, а достигнутое становилось для неё неинтересным. Какая-то постоянная жажда неизвестного, неизведанного, постоянная неудовлетворённость окружающим миром жили в ней.

Я вам расскажу о ней всё. Собственно, только это и удерживает меня от последнего шага. Потом я уйду. Я знаю, что она ждёт меня там. Когда она уходила, она плакала и шептала: «Прости». Я тоже хочу сказать ей это. Потом. Не сейчас. Эта история не должна уйти вместе со мной. Она не была обычным человеком и достойна, чтобы память о ней осталась на земле. Быть может, когда-нибудь люди прочтут это и поплачут над нашими непутёвыми судьбами. Но мы были счастливы!!!

Идут. Я слышу эти ужасные шаги с топотом звонких каблуков по кафельному полу. Наверное, доктор специально носит такую обувь, стук от которой буквально ввинчивается в головы больных и пульсирует там раздирающим эхом. Сейчас мне опять дадут горсть таблеток и стакан воды. Попробую обмануть, иначе опять несколько дней прострации. А мне надо спешить.

Главный врач разрешил мне писать. Он дал мне бумагу и карандаши, только сказал, чтобы я не показывал мою исповедь санитарам. Они выбросят, а этого никак нельзя допустить. Его зовут Пётр Васильевич Улыбышев. Эта фамилия ему очень подходит. Он всегда улыбается, и каждому хочется ему о себе поведать всё. Доктор стар, но физически очень крепок. Его ласковый голос обволакивает и проникает в самые глубины души. Он сказал мне, что опубликует мой рассказ. Я ему верю. У меня нет возможности ему не верить. Санитары, здоровенные молодые парни с цепкими пальцами, от которых на моём ослабевшем теле остаются синяки, очень злые. Я их боюсь и невольно съёживаюсь при каждом их появлении. Доктор запретил санитарам трогать мои записи, но я на всякий случай всегда прячу рукопись под матрац. Потом Пётр Васильевич это прочтёт и скажет, чтобы я писал дальше.

Я сижу на кровати, застеленной серой измятой простынёй, и с детской надеждой смотрю на открывающуюся дверь, будто сейчас оттуда придёт моё спасение. Входит доктор в сопровождении санитаров. Он останавливается напротив меня и приветствует тихим спокойным голосом.

– Доброе утро, Майкл. Как вы спали сегодня?

Улыбышев внимательно смотрит в мои глаза, стараясь вывернуть мою душу наизнанку и прочесть всё самое сокровенное. Я не отвожу глаз, я тоже его читаю, хотя он и не подозревает об этом.

– Спасибо, – говорю я, с интересом прислушиваясь к своему слабому хриплому голосу. – Мне немного лучше.

В это время санитары обходят комнату, заглядывая во все уголки. Вдруг я что-то замыслил и готовлю ужасное? Потом один из них подходит ко мне и протягивает таблетки. Я с безразличием тяну руку и беру их у него. Сопротивляться бесполезно. Ещё слишком живы в памяти минуты боли, причинённые мне его грубыми руками.

Я заталкиваю таблетки за щёку и делаю два глотка из стакана, поданного мне санитаром. Теперь надо, чтобы они быстрее ушли и таблетки не растворились во рту.

– Молодец! – злым голосом хвалит меня рыжий санитар.

– Идите. Подождите меня в коридоре, – говорит санитарам доктор и молча ждёт, когда закроется за ними дверь. У нас есть с доктором тайна, и мы в неё старательно играем.

– Вы что-нибудь ещё написали? – говорит доктор мне, нетерпеливо поглядывая на матрац.

– Да, Пётр Васильевич, – называю я его по имени и вижу, как ему это нравится. – Сейчас покажу.

Я поднимаю матрац и достаю листки, исписанные неровным сбивающимся почерком. Доктор забирает их у меня и подносит к своим глазам, прикрытым массивными очками.

– Голубчик, у вас здорово получается. Вы – талант. Пишите ещё, – небрежно произносит он в пугающей меня палате и уходит, унося исписанные листки с собой и оставляя меня один на один с моей непрекращающейся болью.

И я пишу. Пишу. Пишу. И плачу… Мне хочется к ней прикоснуться, целовать её пальцы, слушать её дыхание, гладить русые непослушные волосы… Где ты, Хельга? Где ты, душа моя?..

В притенённом массивными зелёными шторами небольшом кабинете за столом, обтянутым коричневой кожей, сидел человек лет семидесяти и внимательно читал беспорядочно написанные обрывки, морща высокий лоб и шевеля густыми седыми бровями.

– Прелестно. Великолепно. То, что надо, – изредка негромко произносил он, перевёртывая очередную страницу. – Это будет сенсация. Немного доработки, и – шедевр готов.

Пётр Васильевич сразу понял, кто к нему угодил в больницу три года назад. Это было громкое дело, о котором впоследствии долго судачили на каждом углу. Пациент, имеющий неординарную историю и могущий её пересказать, – удивительная удача. И доктор уже представлял, какую славу получит он, опубликовав исповедь больного. Конечно, нужно будет кое-что поправить, изменить имена, но разве это так важно? Свет будет потрясён и взбудоражен. В беседах с Майклом доктор сумел внушить последнему, что мир должен знать о Хельге и об их сумасшедшей любви. Внушил так, что Майкл уже думал, будто подобная мысль принадлежит именно ему.