«…гробы отверзлись;

и многие тела усопших святых воскресли,

и, вышедши из гробов по воскресении Его,

вошли во святый град и явились многим»

(Матф. 27:52, 53)

Я помню этот город совсем другим. На тех самых улицах, где, торопясь к новогоднему столу, снуют по-прежнему немногочисленные прохожие и вкусно пахнет снегом, раньше все было иначе. Раньше… В той жизни, когда не было Нового Года. Не было мчащих по асфальту такси, ярких фонарей вдоль трасс, сияющих разноцветными огнями окон редких домов. Я помню эти события так же ярко, как будто все это было вчера. Помню пустоту оконных проемов, поваленные столбы фонарей и дорожных знаков. Сотни брошенных на дорогах, искореженных, мертвых автомобилей. Лежащие прямо на улице тела, с нелепо изломанными конечностями. Холодные глаза, жутко раззявленные рты. Сломанные игрушки, навсегда уничтоженные миром. Тогда еще никто не знал, что многие из них воскреснут. И вместе с ними проснется наш персональный Ад.

Порой Смерть – не избавление. И те, кто сейчас бегут по этим улицам, обнимая пушистые ветви купленных елок и таща огромные пакеты с продуктами, просто не догадываются о том, что ступают по кровавому ковру, навсегда укрывшему землю, которую каждый из этих людей считает своим домом.

Я считаю, что рассказать им правду – это честно. А верить мне или нет – полностью их дело. Я – Софья Салемская. Бывший боец, с позывным "Ведьма". Бывший ученый, который узнал слишком много и понял это слишком поздно. Бывшая… кем-то, кто нашел себя в мире мертвых и утратил в мире живых. Мне двести один год, я собираюсь заканчивать свою историю. Руки, которые держат сейчас дневник "Сонькиных измышлений" дрожат, и мне от этого смешно. Я отдаю эту пухлую, потрепанную временем, тетрадь на ваш суд. И ухожу туда, где горит костер и ждут Они.

Камуфляж, устало опущенные плечи, пряди седины в смоляных волосах Наставника, снежная голова лучшей подруги и морщинки на лице по-настоящему дорогой всем нам женщины, черные очки на глазах Командира. Они смотрят в огонь, но я чувствую на себе их взгляды. И Тень, стоящая за по-прежнему крепкими спинами делает призывный жест. Сейчас, милые. Я уже иду!

Глава

1. Не бойся

– Борисыч, нашел я, нашел! Сюда иди!

Высокий, крепкий парень в коричнево-серой форме «Спаса» – скорой медицинской помощи, – торопливо влетел в комнату, едва не стукнувшись головой о притолоку. Выругался и, заметив то, на что указывал ему напарник, осекся. Осторожно приблизился к старенькой, еще довоенной тахте, на которой, свернувшись клубком и прижав к груди тетрадь с расползшимися во все стороны листами, лежало хрупкое, тоненькое старушечье тело.

Напарник, молча опустившись на колени перед последним пристанищем усопшей, вгляделся в застывшую маску лица с разгладившимися, но еще заметными морщинами:

– Сутки, максимум, – тихо зачем-то уточнил он и спросил, – Это она, Борисыч, да? Та, про кого нам говорили в институте? Софья Петровна Салемская?

– Она, вроде, – растерянно отозвался фельдшер и, присев рядом с коллегой, невесть зачем вытянул из разгрузочного жилета дистанционный кардиомонитор-фиксатор.

Напарник, не оборачиваясь, осторожно накрыл ладонью уже направленную в грудь старушке руку с аппаратом и покачал головой:

– Нет смысла. Констатируй. Пойду СТРАЖ-а вызову, оформлять надо…

Не дождавшись ответа, он накинул на шею шнур фонендоскопа и вышел в коридор, тут же торопливо заговорив о чем-то в наушник коммуникатора. Борисыч остался один. Слегка помедлив, он оглянулся на закрывшуюся за напарником дверь и осторожно щелкнул замком черного ящичка с символикой «Спаса» на боку.

Треск разрываемой упаковки стерильных перчаток. Шелест рассыпающихся страниц истрепанной временем тетради. Мягкое падение руки, отошедшей от окоченения, на вытертую добела ткань тахты. Светлые старческие глаза смотрят слишком живо, чтобы быть мертвыми и он, вдруг испугавшись чего-то, опускает дряблые веки неверными пальцами. А после осторожно поднимает потрескавшуюся обложку, жадно вчитываясь в поблекший текст.

"Дневник Сонькиных измышлений"

(приписка ниже: "Вряд ли кто-то это прочитает, но я все равно запишу. Пусть будет!")

День первый.

Четвёртые сутки в "Гарцующем пони"… Вернее, четвертая неделя самоизоляции, после четвертой, особо яростной вспышки эпидемии. Как-то слишком много четверок на один квадратный метр. Один из свежевыявленных учеными вирусов, доканывающий нас уже второй год, совсем с дуба шлепнулся, мутировал во все стороны сразу и вокруг теперь демон знает что.

По улицам бродят толпы бывших людей. Воняют, разлагаются(нет), шипят, визжат и предаются прочим радостям девиантного поведения. Детский сад на Хеллоуин, черт его дери. Если не знать, что предшествовало этому бардаку, происходящее кажется даже смешным. Только, вспоминая творившийся за окнами беспредел, смеяться мне как-то не хочется.

Все эти пафосные объявления с экранов телевизоров о том, что вакцина уже ищется и почти готова, что новый штамм намного менее опасен, нежели все предыдущие, что вместе мы все одолеем, главное, подождать… Это было всего месяц назад. А кажется, что прошла целая вечность, холодная, липкая и отчетливо отдающая смрадом гниющих тел.

Орет постоянно кто-то, не затыкаясь. Сперва сирены выли несколько дней, теперь вон соседка сверху соловьем заливается. Но тут непонятно – она и раньше вопила все время. То ли опять мужа пилит, то ли тоже в зомби превратилась. Страшно до подгибающихся коленей!

Немного позже там же, сверху, истошно заорал один ребенок, затем второй. Раздалось несколько громких хлопков, похожих на взрывы петард, и все затихло. Сразу вспомнились сын и дочь соседки, крохотные годовалые двойняшки. Съели? Обратили? Вариант выживания детишек я даже не попыталась рассмотреть – слишком очевидной была тишина наверху.

За окнами, кстати, тоже шумно – несколько дней назад здание школы полыхало, а примерно недели с две тому взрывали что-то. Или кого-то… Аж стекла тряслись и штукатурка с потолка сыпалась. О, мой ремонт!

Скоро сядет телефон – электричества и воды нет уже пару дней, отключили за ненадобностью. Или попросту кончились те, кто следил за своевременной подачей этих вот нужных человеку элементов. Хотя, павербанк еще жив, и даже заряжен – и то хлеб. Живем, пускай и как первобытные люди. Пьем дождевую воду. Фильтрованную, естественно, древними дедовскими методами. Закусываем консервированной фасолью. Тушенка кончилась вчера. Ну, остальные блага цивилизации пока меня покидать не спешат. Живем, короче! Пытаемся, по крайней мере…

День второй.

Еда кончилась. Не удивлена ни разу – за двадцать пять лет моей жизни она и раньше имела такое свойство. Вот только раньше за неё хватило бы отдать деньги, а не мозги. Придётся выползать на свет божий…

Вдумчиво изучила арсенал, который есть дома. Маловато будет, но на безрыбье и табурет за куртизанку сойдет. Главное, зеркальце нашлось, за углы заглядывать, и бита с гвоздями при мне. Про то, как я эти гвозди в нее вколачивала – отдельная история. Но вколотила, не зря же отец – плотник-столяр, царствие ему небесное.

Надо только теперь изваляться в чем-нибудь. Они на запах тоже реагируют, так в Сети писали. И на звук… Где тут у меня петарды и легкие кеды? Первое – внимание от себя отвлечь, второе – чтобы оное внимание вообще не привлекать.

На первом этаже нашла полчувака. В прямом смысле – верхняя половина соседа снизу совершает дефиле на руках по площадке первого этажа. Булькает. Воняет. Надо навести порядок, однако. А то мало ли, сколько раз вылезать придется. Заодно биту протестирую. Блин! Вроде, понимаю, что оно уже мертвое, а ударить все равно сложно.