– Но… – встревожился Майкл.

– Нет. Вы останетесь, – категорично заявил Хельд.

– Я не могу! Вы не понимаете! Я должен быть в другом месте, – дерзко отреагировал Майкл.

– На улице опасно.

– Вы не можете удерживать меня тут.

С принятым решением Хельд направился к двери.

– Это для вашего же блага.

Разгневанный, Майкл поднялся:

– Я же вам не нравлюсь.

Хельд кивнул, а потом продолжил:

– Это не имеет значения.

Майкл рванул к двери. Профессор вскинул руку.

– Эти несколько недель там будет очень опасно. Немецкий офицер предупредил меня. Вы переждете здесь, пока этот кошмар не стихнет.

– Здесь что, был нацист? – в ужасе спросил Майкл.

– Да, но он искал не вас. Пока вы сидите здесь, вы все еще в безопасности.

Студент отрицательно покачал головой.

– Профессор, мне очень жаль. Но я должен идти! Я обещал встретиться!

И прежде, чем Майкл успел еще что-то добавить, Хельд быстро шагнул за дверь и запер ее.

Майклу совсем не верилось в происходящее.

– Не могу в это поверить. Вы что, запираете меня!?

Спускаясь по лестнице, Хельд слышал, как Майкл расхаживает по крошечной комнате, словно зверь в клетке. Ему вспомнилось стихотворение «Пантера» и он испытал противоречивые чувства. Справедливо ли сажать кого-то в тюрьму ради его же блага? Что это могло дать на самом деле? Но его мысль прервало более сильное чувство. Необходимость сохранить кому-то жизнь любой ценой.

Он положил ключ в карман. На этот раз он поступит правильно. На этот раз вместо смерти будет жизнь. На этот раз он будет бороться за правду. И наименьшее из того, что он мог совершить. Этот самое незначительное, что он может совершить ради мефрау Эпштейн и ради Сары.

На следующее утро после облав профессор Хельд проснулся и снова уставился в потолок спальни. Он выдохнул, утомленный и довольный тем, что ему не придется быть в университете допоздна. Его дом находился вблизи еврейского гетто Йоденбурта, и большую часть ночи он не спал из-за доносящихся до окон его спальни звуков гудения сирен, выстрелов и криков, так как облавы на евреев длились всю ночь. И даже с плотными шторами и глухо запертыми деревянными ставнями мучительные вопли и пронзительные крики прорывались в неподвижное безмолвие ночи.

Он неоднократно делал попытки не думать о том, что там происходит. Но громкие, сердитые голоса немцев звучали, по улицам двигались грузовики и время от времени раздавались выстрелы. Ему хотелось верить, что это были предупредительные выстрелы, но каждый хлопок, осквернявший ночную тишину, возвращал его к эпизоду убийства мефрау Эпштейн. Каждый пугающий выстрел сотрясал его до глубины души, и он ощущал себя беспомощным.

Ворочаясь в постели, он думал о Саре, и впервые за много лет его ноющие чувства обнажились. По-видимому, после смерти мефрау Эпштейн крепко-накрепко запертая дверь, сдерживающая их, распахнулась. Теперь она не хотела закрываться, а он утратил контроль над всеми мыслями: они нападали на него в нескончаемом разговоре. Он пытался дистанцироваться от них, но вместо того, чтобы утихнуть, они только усиливались. По мере того, как тянулась ночь, его сны становились все ярче и раздражающе реальными, сердце билось чаще, он дышал неровно, прерывисто, когда обнаруживал, что снова и снова переживает последние мгновения жизни Сары.

В три часа ночи, не в силах больше справляться с кошмарными видениями, он поднялся, чтобы выпить стакан воды. Сонный Кот поскакал за ним вниз, вероятно, сбитый с толку их нарушенным распорядком. Набирая воду, он склонился над кухонной раковиной, и его отражение в затемненном окне выразило всю тяжесть бессмысленности, обрушившейся на него.

Почему он запер Майкла на чердаке? Юноша пришел за помощью, а он обращается с ним, как с преступником. Он чувствовал расхождение со своими действиями, хотя понимал, что им руководили страх и инстинкт; но был и импульс, потребность контролировать неконтролируемое. Когда эмоции навалились на него и захлестнули яростной волной, он снова попытался обуздать мысли и эмоции, найти им аккуратное место в сознании, чтобы разложить по полочками и убрать. Но, казалось, не помогало ничего. Он летел в свободном падении, и ничего не могло его остановить.

Он медленно допил воду и вымыл стакан. Вернувшись к лестнице, перед тем как бесшумно подняться на чердак, он немного потоптался на площадке. Приложив ухо к двери и закрыв глаза, он прислушался. Изнутри доносились мягкие, ритмичные звуки дыхания, их умиротворяющее присутствие успокаивало его. С сердцем, полным благодарности, он развернулся и направился к своей кровати. Позже, утром он отопрет чердак, и Майкл сам решит, хочет ли он остаться, хочет жить или умереть. Он должен дать ему выбор.

Наконец около четырех утра, когда крики снаружи стали стихать, Хельду удалось заснуть.

Окончательно проснувшись, он увидел, как солнце уже пробивается сквозь щели в ставнях, хотя и не дарит тепло ледяному дню. Он повернулся на другой бок и снова посмотрел на часы – 8 утра. Холодный пол спальни жалил и кусал ступни. Он торопливо оделся, ткань рубашки оказалась сырой и холодной и под ней он дрожал. Одевшись, он поднялся по лестнице на чердак и опустил руку на ручку. В сознании вспыхнуло лицо, которое он много раз представлял себе. Сколько лет было бы его сыну, если бы он жил? От этой мысли он содрогнулся. Куда канули все эти годы?

Дверь со скрипом отворилась. Луч рассветного, голубоватого света сочился сквозь треснувшее оконное стекло. Он отбрасывал длинный, пыльный столб света на деревянный пол и идеальный светлый прямоугольник на кровать Майкла.

Майкл лежал к нему спиной, без рубашки, что было нелепо морозным утром. Его широкие плечи поднимались и опускались при дыхании. Темные, вьющиеся волосы разметались по подушке. Серое шерстяное одеяло валялось поодаль, белая простыня скомкана в ногах. Очевидно, Хельд был не единственный, чья ночь оказалась бессонной.

– Минейр Блюм, – прошептал он. Майкл не двигался. Хельд кашлянул и повторил чуть громче: – Блюм, вы спите?

Майкл зашевелился. Набрав в грудь воздуха, он потер лицо и повернулся к профессору. Хельд не знал, что говорить дальше. Он переступил с ноги на ногу и сдвинул очки на нос.

– Вы слышали? Слышали… – Хельд не знал, как закончить фразу.

– Да, – резко ответил Майкл, садясь и набрасывая на плечи серое одеяло.

Хельд направился в угол чердака, вытащил пыльный чайный сундук и неловко сел на него. Когда он устроился, Майкл заговорил, с трудом сдерживая суровую интонацию в голосе.

– Не верится, что вы заперли дверь. Там были мои друзья. Может им нужна была моя помощь.

Хельд хотел ответить разочарованному Майклу, но не мог вспомнить, как вести такого рода диалог. Так много времени прошло с тех пор, когда в его жизни был кто-то, с кем у него была возможность поговорить честно, по-настоящему. Была только Ингрид, и она с ним просто болтала. Он хотел все объяснить. Хотел объяснить, что в теперешнее время евреям помочь очень трудно, но эти слова прозвучали бы грубо и бессердечно. Он хотел бы объяснить, почему запер его на чердаке, но тогда уже пришлось бы рассказывать и о Саре, и сыне, а сама мысль о том, что он может обнажить собственные потери, заставляла чувствовать себя таким уязвимым, что даже думать об этом было трудно. Теперь, при свете дня, решение запереть студента казалось действительно абсурдным.

И Хельд спрятался за безопасные фразы:

– Есть немного еды, если вы голодны, – он встал и направился к двери. Потом остановился, выдавливая из себя слова: – Если хотите, можете уйти, после сумерек будет безопаснее. Я заскочу в университет. Вам еще что-нибудь нужно?

– Нужно? – повторил Майкл, откидываясь на спинку кровати и закидывая руки за голову. – Разумеется. Мне много чего нужно. Мне нужна свобода. Мне нужно, чтобы война закончилась. Мне нужно, чтобы я мог ходить по улицам и со мной обращались как с человеком, а не как с животным, обзывая евреем.