– Вы сами все обставили? – она провела рукой по глади мраморной столешницы.

Вопрос вызвал у него раздражение.

– Большая часть мебели уже была в доме, но я, конечно, добавил несколько предметов. – Как красиво! – воскликнула Ингрид, завороженная красными бархатными шторами, обрамляющими французские окна. – Как любезно со стороны прошлых жильцов было сдать вам дом со всей мебелью. Офицер разозлился:

– Они уехали, и это все им больше не понадобится. – Он резко сменил тему: Пройдемте, я покажу лучшую комнату в доме., – и снова крепко схватил ее за руку.

Он провел ее в огромную спальню с мраморным потолком, его круглый центр украшала изысканная фреска с пухлыми херувимами, играющими на золотых арфах. Большую часть комнаты занимала роскошная резная кровать, обильно украшенная красно-золотыми подушечками с кисточками. Он подвел ее к кровати и сел. Ингрид удалось увернуться от его руки, она попыталась сделать вид, что интересуется потолком. – У меня очень удобная кровать, – мурлыкнул он, и улыбнулся так, что его губы раздвинулись, обнажив зубы, отчего крючковатый нос стал еще более заметным. Он провел по кровати рядом, приглашая ее сесть. – Проверь сама, – прошептал он, жадно оглядывая ее с головы до ног. Ингрид отвернулась, сделав вид, что не расслышала. Одним быстрым движением он схватил ее за руку и притянул к кровати, усадив рядом с собой. Она прикусила губу, чтобы не вскрикнуть от боли, заставив себя соблюсти видимость приличия. – Чувствуешь? – спросил он, с вожделением глядя на нее. Он был так близко, что она уловила запах алкоголя в его дыхании. Он отпустил руку, собираясь погладить ее бедро, и это был шанс. Она вскочила на ноги и прыгнула к двери. – Мне уже пора возвращаться к Генриху, он наверняка будет волноваться!

Она выскочила из спальни и без оглядки побежала по коридору к лестнице. По дороге она решила не рассказывать Генриху о случившимся, чтобы не портить им прекрасный вечер. Кроме того, подумала она, увидев себя в большое позолоченном зеркале в самом начале лестницы, вряд ли его начальник виноват. Она и в самом деле выглядит восхитительно. Улыбнувшись себе, она ринулась вниз по мраморной лестнице к Генриху.

Он кивнул ей, и она, схватив бокал шампанского с ближайшего подноса, залпом выпила его. Затем тут же взяла второй, но пила его уже медленнее, так как пузырьки ударили в голову.

Остаток вечера она сопровождала Генриха, встречая новых гостей, пока они не оказались в элегантном бальном зале. Кто-то играл на пианино традиционные немецкие застольные песни, а захмелевшие военные пили и раскачивались, хрипло распевая вокруг нее, и тогда она почувствовала себя более расслабленной. Генрих зажег им обоим по сигарете и усадил к себе на колени. Вокруг них собрался кружок поклонников. Когда она взяла следующий бокал шампанского, один из них спросил, нравится ли ей дом, и, уже забыв о досадном происшествии в спальне, она принялась восхвалять красоту всех увиденных комнат. Потом добавила, что собирается делать в своем доме, когда будет создан полностью новый Амстердам.

Наслаждаясь вниманием, она вернулась к своему привычному кокетству: соблазнительно закинув ногу на ногу, она позволила вечернему платью приподняться и показала свои изящные ножки в выгодном свете.

Она повыше подняла бокал с шампанским и произнесла:

– И у меня будут красные бархатные шторы!

Все восторженно загудели, а Генрих игриво поцеловал ее в шею:

– И они у тебя будут, mein liebling[12].

Сразу после полуночи мирный и крепкий сон Майкла и Эльке прервал настойчивый стук в дверь их плавучего дома. Майкл распахнул глаза, понимая, что мир вокруг раскачивается. Эльке выпуталась из его объятий и села. Она затряслась всем телом. Должно быть, кто-то запрыгнул на лодку.

Как только они вскочили с кровати, послышались яростные крики: одни и те же фразы на немецком, смысл которых был неясен, а отголоски прорезали чернильную темноту канала.

Майкл схватил брюки и побежал к двери, чтобы в окне разглядеть одинокую темную фигуру, жмущуюся к двери. Разобрать кто это не получалось, но это точно был не человек в форме.

В дверь снова постучали, а затем сквозь деревянные доски донесся суетливый шепот:

– Майкл, скорее! Это я, Давид!

У Майкла отлегло от сердца, когда он узнал голос своего друга детства из синагоги. В камбуз вбежала взволнованная Эльке, судорожно натягивая свитер через голову, и все еще с голыми ногами.

– Кто это? – дрожащим голосом прошептала она.

– Все хорошо. Все хорошо. Это Давид.

Майкл принес свою одежду из спальни и бросил часть вещей Эльке – и они оба принялись торопливо одеваться на кухне.

И вновь раздался взволнованный голос:

– Майкл, ты там?

Майкл прошипел в ответ:

– Да, сейчас.

Он застегнул брюки и, убедившись, что Эльке одета, открыл дверь.

Давид едва стоял на ногах, в глазах читался ужас.

– Майкл, они идут за тобой! Тебе надо уходить. Мой отец подслушал, как мистер Кратц из пекарни рассказал гестапо, что ты остался здесь, незарегистрированный. Я сразу, как смог, прибежал сюда, но комендантские патрульные заметили меня и побежали следом. Нам надо уходить. Сейчас же! – Давид зашелся в приступе кашля.

На долю секунды все в комнате замерло.

Пока Майкл натягивал остальную одежду и обувался, они с Эльке встретились глазами. Они понимали – это конец. Война наконец добралась и до их дорогого плавучего дома. И это было только начало. Теперь придется бежать, прятаться и вечно дрожать от страха. В это мгновение он будто понял – и она тоже, судя по выражению ее глаз, – что, после того как он покинет лодку, весь знакомый им мир изменится раз и навсегда.

Надевая пиджак, Майкл сделал то, о чем впоследствии будет спрашивать себя еще долгие годы. Он не знал, почему так поступил. Сработал ли инстинкт, или какое-то внутреннее чутье, а может его направил Бог. Как выбегающий из горящего здания способен ухватить один предмет, так и он сгреб со стола томик стихов Рильке, подаренный Хельдом, и сунул в карман пиджака.

Эльке тоже надевала куртку, и было невыносимо больно видеть, что она тоже в этом замешана.

– Тебе не нужно убегать. Ты в безопасности. Ты же чистокровная голландка.

– Которая влюблена в еврея! – огрызнулась она.

Слова горечью отозвались в душе. Это он во всем виноват. Из-за своего эгоистичного желания быть с ней, обладать ею, он подверг опасности единственное, что делало жизнь стоящей: его милую, чудесную Эльке.

Похоже она прочла это в его глазах, когда они оказались у двери. Она практически вытолкала его наружу.

– Не беспокойся обо мне. Я немного побуду у своей сестры. Со мной все будет хорошо. Но тебе нужно бежать.

Они вышли в ночь. Чуть дальше, по дороге вдоль канала, два немецких солдата рыскали в кустах.

Втроем они бросились бежать, но один из солдат заметил их и крикнул:

– Стоять!

Они мчались по Аудезийдс Воорбургвал без оглядки, но слышали, как солдаты за ними гнались. Позади раздавался цокот подкованных сапог.

Свернув с набережной, они помчались по мосту Армбрюг, направляясь в заселенную часть города, где найти их будет труднее. За ними ломались кусты и трещали выстрелы, они бежали без остановки. Добежав до главной улицы, они нырнули в темный проход, в стороне от дороги – им пользовались голландские школьники, чтобы срезать путь. Остановившись на середине переулка, затененного рядом домов, они прижались к сырой стене. Затаившись, они дышали часто и тяжело, а в это время сапоги с металлическими подошвами зазвучали громче, а затем чуть стихли. Они слышали, как солдаты шарят по садам и стволами винтовок раздвигают кусты в начале переулка.

Все трое затаили дыхание, прижавшись к стене. Майкл понимал, что, когда они выбегут с другого конца переулка, то снова окажутся на улице, где их легко заметят, а он должен убедиться, что Эльке в безопасности.