Мы сидим под фонарём на краешке обледенелой скамейки в старом городском парке.

Несколько минут назад ты сказала, что выходишь замуж и это наша последняя встреча. Теперь ты молчишь, выжидающе поглядывая на меня.

Я держу в руках твои узкие ладошки, перебираю тонкие холодные пальчики и тоже молчу.

К чему слова?

Когда и так всё ясно, когда так правдивы, так выразительны глаза, что робко и жалостливо смотрят на меня.

И я читаю в них свой приговор:

«Мне очень жаль, что так получилось, но, пожалуйста, пойми меня правильно. Тебе скоро тридцать, а ты всё ещё рядовой специалист на копеечной зарплате. И у тебя, по твоим же словам, нет никаких шансов на продвижение. А вместо того, чтобы хоть как-то попытаться изменить судьбу, как полагается настоящему мужчине, ты всё своё время и энергию тратишь на… писание стихов – ну, не глупо ли это? – которые, не скрою, нравятся мне, но которые не берёт – и никогда не возьмёт! – ни одна редакция. Значит, и в этом ты ничего не добьёшься. А если добьёшься, то когда? Когда мне будет уже ничего не нужно.

Живёшь ты с родителями в однокомнатной квартире. У меня тоже нет своей комнаты, и если, предположим, я выйду за тебя, то где мы будем жить? А когда родится маленький?

Нет, нет, нет!

Ты славный, добрый парень, и мне было хорошо с тобой; кто знает, быть может, я люблю тебя и мне очень, очень жаль, что так получилось, но пойми меня правильно: ещё больше мне жаль себя.

А он в свои двадцать семь владеет солидной фирмой и является соучредителем ещё в нескольких. Он умён, воспитан и … что ещё надо?

Квартира в центре, коттедж за городом, две машины и, самое главное, у него есть надёжная «рука». А это так важно в наше неспокойное время.

Но мне очень, очень, очень жаль тебя».

И я молчу.

Не протестую.

Не бью кулаком в грудь, доказывая, что он – подлец, дрянь, негодяй. Что он покупает молодое красивое тело, что он сломает, искалечит твою душу, и… много ещё чего не говорю я.

Потому что всё это неправда.

А правда та, что он действительно хороший парень, что он любит тебя, и вы будете счастливы…

А снег идёт.

Всё также спокойно и неторопливо. Какой счастливый: ему не нужна «рука».

Блаженны мёртвые

Круг первый

– Уходи,– устало сказала она.

Он лишь пьяно осклабился в ответ.

С каким наслаждением вышвырнула бы она его за дверь. Но он такой огромный, а она такая маленькая.

Люба, что есть силы, ткнула его кулаком в живот, но он даже не шелохнулся. Схватил своей лапищей её руку и легонько оттолкнул от себя. Это для него легонько, а она буквально впечаталась в стену и стала медленно оседать вниз, пока не оказалась на полу.

Там она и осталась и, размазывая слёзы по щекам, наблюдала как он, идиотски ухмыляясь, брякнулся на пуфик и тотчас захрапел.

Дебил проклятый. Как она ненавидела его.

Какой он мягкий, добрый, застенчивый, скромный, внимательный, рассудительный. Когда трезвый. Но стоит ему напиться…

Когда это случилось впервые, она не поверила глазам, увидев рядом… Нет, она не знает такого слова, которым можно охарактеризовать мерзкое, зловонное, икающее, плюющее и беспрестанно сквернословящее чудовище, завалившееся в одежде на постель, в которой она только что сменила бельё.

– Все пьют, и я пью,– вот и всё, что она слышит от него.

Да, пьют. И она не святая. Но если ты выпил, это вовсе не означает, что не надо больше оставаться человеком.

Она терпела. Долго. Очень долго. Но всё имеет свой предел. В том числе её терпение.

Выросла дочка. У неё подружки, мальчики. Но она стесняется пригласить их домой. Из-за отца. Вот и болтается девчонка по чужим подъездам. Неизвестно, до чего она там доболтается.

Хватит.

– Уходи, уходи, уходи, – беззвучно шептали её губы.

Круг второй

Они развелись и разменяли квартиру.

Ей с дочерью достались две комнаты в трёхкомнатной квартире на первом этаже старого, довоенного дома. Её единственной соседкой оказалась худая, словно из Бухенвальда, женщина неопределённого возраста. Типичная алкоголичка.

“ Везёт мне на опойков,– подумала Люба, выходя из грязной, бог знает, когда в последний раз убранной комнаты соседки, в которой кроме стола, двух стульев и кровати с засаленным бельём ничего больше не было.– Только ужей разводить”.

Кухня была не чище. Новую жизнь пришлось начинать с генеральной уборки. Люба с дочерью трудились до самого вечера.

– У-у, какой порядок,– ласково пропела соседка, когда с уборкой было закончено, и льстиво заглянула Любе в глаза.– У тебя трёх сотен не найдётся? Завтра отдам.

Люба дала ей триста рублей, и соседка исчезла. Отсутствовала она недолго. Ровно столько, сколько нужно, чтобы сбегать в ближайший магазин.

Вернулась соседка не одна. Вместе с ней заявился какой-то опоек.

– Кусочка хлебца не найдётся? – заглянула к Любе соседка. – А то закусить нечем.

Люба дала ей и хлеба.

А вскоре из соседской комнаты донёсся дикий вопль, вслед за ним какое-то звериное, нечеловеческое рычание. Ещё вопль и опять рычание…

Люба не знала, что и думать. Соседка кричала и выла так страшно, а мужик рычал так по-звериному дико, что у неё мурашки забегали по коже.

Когда за стеной немного поутихло, Люба осторожно заглянула в незапертую дверь, готовясь к самому худшему. Но то, что она увидела, заставило её густо покраснеть и поспешно захлопнуть дверь.

А крики и рычание возобновились с новой, ещё большей силой. Люба вздохнула, заткнула уши ватой и легла спать.

– Федька, сволочь, всю измолотил,– пожаловалась утром соседка, ощупывая заплывший глаз.– Места живого не осталось. Думала, убьёт. Дай пятьсот рублей, а то хлеба купить не на что.

– У самой сотня осталась,– вздохнула Люба.– Возьми хлеба у меня. Я только что купила буханку.

– Нужен мне твой хлеб,– фыркнула соседка и скрылась за дверью.

А ночью опять вопли и рычание. И так без конца.

Круг третий

Люба решилась и зашла к участковому, благо он находился в соседнем доме. Может, она и не собралась бы, но соседка едва не в ногах валялась, умоляя Любу “избавить её от Федьки, а то сил больше нет терпеть его выходки”.

– Что я могу сделать? – развёл руками участковый.– Посадить его не за что. Да и кому он там нужен такой? Без него хватает нахлебников. Вот натворит что, тогда посадим.

– Спасибо,– обиделась Люба.– Я должна ждать, когда он убьёт меня? И дочери шестнадцать лет. Я боюсь оставить её дома одну.

– Дочь он не тронет,– отмахнулся участковый.– Ладно,– вздохнул он,– я его сейчас вразумлю. Саш,– обратился он к молоденькому милиционеру, возившемуся в углу с бумагами,– приведи Шакала.

– Ну, что, Шакал! – рявкнул участковый, когда милиционер привёл полупьяного Федьку.– Опять здесь объявился? А ведь я тебя, кажется, предупреждал, чтобы на моём участке и духу твоего не было.

И он вломил Федьке по зубам.

– За ш-што? – прошепелявил Федька, поднимаясь с пола и выплёвывая на ладонь выбитые зубы.

Люба закрыла лицо руками и выбежала на улицу.

Вразумление подействовало. Федька пропал, но соседка почему-то стала смотреть волком и лишь шипела в ответ, когда Любе приходилось к ней обращаться за чем-либо.

Прошло две недели. Вернувшись с работы, Люба открыла дверь своей комнаты и замерла. Пустой шкаф, голая кровать. В дочкиной комнате было не лучше.

Исчезло всё. Вплоть до картошки, банок с соленьями, маринадом, компотом и вареньем.

Исчезла и соседка.

У дороги чибис

– Помнишь, как мы шли по дороге, – сказала она, мечтательно глядя в потолок, – а вокруг нас летал чибис? Как привязанный. Никак не хотел улетать. И кричал. Да так громко. А день был чудесный: небо синее-синее, солнышко ласковое-ласковое и воздух…

Не договорив, она замолчала и, склонив голову, посмотрела на него долгим задумчивым взглядом. Было в её глазах что-то такое, отчего больно сжалось его сердце.