Казалось, сердце ее остановилось в ту же секунду. Не чуя под собой ног, не дыша, Аня бросилась в комнату, помчалась к двери, полетела вниз по лестнице. Не помнила, как пересекла двор вслед за Антоном. Пришла в себя только в темной подворотне, где уже собралась кучка людей вокруг чего-то жуткого в углу. В лучах подсвечивающих место трагедии смартфонов она увидела на земле его, Димку.

Брат, ее единственная надежда и опора, лежал с открытыми глазами в луже крови, натекшей из-под его головы, бесстрастно взирая на молчаливую толпу, на готовую сорваться в крик Аню. Неподалеку валялся увесистый булыжник со следами волос и крови.

– Скорую! Вызывайте скорую! – закричала она, не обращаясь ни к кому конкретно, а сама, упав на колени, затрясла Димку за его обессиленные плечи, пытаясь разглядеть в потухших глазах хоть капельку жизни. – Дим! Дима-а-а! – орала дико и не слышала себя.

Все остальные события поглотила полутьма беспамятства. Аня почти не помнила, как ее отрывали от Димки, как укладывали брата в черный полиэтиленовый пакет, как увозили его от нее все дальше и дальше. Деревянное тело на автомате двигалось, делало вид, что реагирует на расспросы полиции и слова соболезнований знакомых, соседей, но только делало вид. Все, чего от нее добились стражи порядка, это невнятные, малоинформативные для них фразы «да», «нет», «не знаю», «не помню» и слабые, через силу, кивки на вопрос: «Девушка, вы меня слышите?». Поняв, что от нее ничего не добиться, в руки ей сунули бумагу с адресом районного отдела полиции и, передав на попечение семейной пары из ее подъезда, отправили домой.

– Мама…

Как во сне опустилась Аня на колени перед диваном, где все в той же позе, под боком у храпящего сожителя, так же шумно спала мать. Засаленный халат с запахом задрался, обнажив худые, в венах и синяках ноги в рваных, давно не стираных носках. Грязные, нечесаные волосы падали на бледное, испитое лицо матери, тонкими сосульками закрывая от дочери лоб и глаза. Даже резко вспыхнувший свет не смог пробиться сквозь их слипшиеся пряди.

– Мама! – Аня изо всех сил принялась расталкивать мать, чувствуя, как жгучие слезы начинают печь изнутри глаза. Больно! Как больно! – Мама! Ма-ма!

В ответ на маловразумительное мычание она еще сильнее затрясла родительницу, не замечая, что голова той начала биться о подлокотник дивана.

– Ма-ма! – что есть мочи заорала Аня, совершенно ослепнув от слез. Больно теперь было не только глазам. Словно что-то тяжелое, страшное, голодное, злое рвалось наружу, пробудившись от долгого сна. Повинуясь этому новому, жадному чувству, не осознавая, насколько оно опасно, Аня вскочила на ноги и с силой пнула по дивану. – Да проснись же ты, сука!

Результата ноль. Лишь проводившие Аню соседи, о которых она уже забыла, испуганно переглянулись друг с другом.

– Сука! – прорычала Аня и, яростно смахнув рукавом слезы с глаз, бросилась в кухню. Споткнувшись о растянувшегося на полу алкаша, грязно выругалась, но не прекратила свой бег. Схватив первую попавшуюся под руку посудину – электрический чайник, сунула его в раковину и резко крутанула «барашек». Вода с шумом ударила в дно.

Уже через минуту соседи наблюдали за тем, как непохожая на саму себя Аня подскочила к матери и опрокинула весь этот чайник на нее. Прямо в лицо.

– Анечка, что ты делаешь? Перестань, – растерянный, ласковый голос, каким пытались остановить разошедшуюся девушку соседи, растаял в воздухе без следа.

Аня повторила маршрут еще три раза, прежде чем мать подала хоть какие-то признаки пробуждения. Не дожидаясь, пока та окончательно проснется, Аня рванула ее за руку, вынуждая принять сидячее положение.

– Ты меня слышишь?! – закричала она в лицо той, которую до сегодняшнего дня, несмотря ни на что, все равно любила. – Да проснись же ты! – затрясла ее с новой силой. – Проснись!

– Че н-надо? – промычала мать, даже не пытаясь сфокусировать взгляд на дочери. Сидела, покачиваясь, тяжело открывая и закрывая глаза.

– Мама, Димочка умер, – прошептала Аня, вновь опускаясь перед диваном на колени и заглядывая матери в лицо. – Его убили…

Затянувшееся молчание, полное скорби сестры по убитому брату, а потом реакция матери на смерть сына – словно чирканье спички в загазованном помещении.

– Да пошел он на х*й! – с чувством выдала недо-мать, и Аню снова обожгло болью. Спичка вспыхнула, она живьем горела в аду.

– Сука! – не помня себя, завопила она. Чайник в руке взлетел и опустился на голову матери, потом еще и еще. Когда его вырвали из рук, она заколотила кулаками. Когда попытались обездвижить, в исступлении молотила ногами. И орала. От боли и ненависти. От горя. От жалости к брату. Когда не осталось сил, просто завыла.

Высокий, темноволосый мужчина лет тридцати шел по широкому коридору ОВД «Хорошево», едва заметным кивком отвечая на приветствия шедших ему навстречу сослуживцев. Нахмуренные брови над глубоко посаженными глазами, сосредоточенный взгляд подсказывали подчиненным, что прямо сейчас к нему соваться с какими-либо вопросами не стоит – не в том он настроении, да и время уже позднее. Если уж только совсем что-то важное и неотложное…

Подойдя к одной из дверей в самом конце коридора, он на секунду задержал взгляд на табличке, украшающей ее – «Калинин Дмитрий Андреевич, начальник уголовного розыска», – и, повернув ключ, вошел в кабинет. Поморщился, глядя на заваленный бумагами и папками стол, затем достал из кармана форменных брюк пачку сигарет и, подойдя к окну, закурил.

За время его работы в отделе хозяин кабинета менялся несколько раз. Сначала на смену ушедшему на пенсию Васильичу начальником УГРО Шведов поставил молодого опера Сашу Воронова. Спустя несколько лет, после перевода Константина Николаевича в вышестоящую контору, Воронов по его протекции стал начальником ОВД, а розыск возглавил Влад Демидов. Однако в этом кресле он продержался недолго, по нелепому стечению обстоятельств, оказавшись в тюрьме, после чего, после череды других краткосрочных назначений, начальником оперов назначили его, Калинина. Просторный кабинет с кожаными диванами и полированным столом для переговоров был мечтой любого опера, и вот уже более трех лет он находился в его полном распоряжении. Только в придачу достались и неисчислимые документы вкупе с нескончаемыми отчетами по различным поводам.

За окном вовсю бушевало лето, а в этих стенах оно совсем не ощущалось. Вот и сейчас черная «ауди» переливалась в лучах заходящего солнца, безропотно ожидая своего хозяина. В другой день Калинин бы потушил сигарету и, усевшись за стол, принялся перебирать бумаги, однако на сегодня неофициальное «дежурство» отменялось. В кои-то веки объявился Воронов и «протрубил» сбор. И, судя по его всерьез озабоченному голосу, проблема была нешуточной – давно Калинин не слышал столько беспокойства во всегда уверенном басе бывшего начальника.

Сделав очередную затяжку, майор глянул на часы – до встречи оставалось около часа. Он не спеша докурил сигарету почти до самого фильтра, с неприязнью покосился на груду папок на столе и, прежде чем приступить к ее разбору, долго тыкал окурком в прозрачную пепельницу. Налил себе воды из графина, стоявшего тут же на столе, и только потом, внутренне махнув на поджимающие сроки, в две руки сгреб папки и запер их в сейф. Завтра разберу, решил он, а на сегодня достаточно. И так слишком шумный был день, слишком суетный – можно сказать, двери обезьянника не запирались. И как он мог наблюдать по пути из кабинета в дежурку, не пустовал он и сейчас.

В самом дальнем углу, чуть ли не забившись под лавку, прямо на полу сидела фигура. Женская, если судить по прическе, хотя сейчас, в век унисекс, некоторые парни выглядят как девушки. Сидела да сидела, у них, бывает, в обезьяннике и на полу валяются, в отключке или беспамятстве. Его уже ничем не удивишь. Но эта фигура привлекла его внимание тем, что неожиданно начала биться головой о стоящую позади нее лавку, тихонько подвывая.