песня летит над планетой, звеня.
Куба – любовь моя!
«Родина или смерть!» –
Это бесстрашных клятва…
Под июльскими звездами на берегу большой уральской реки мы так задорно, подпрыгивая и приплясывая, орали о любви к Кубе, что Америка – она как раз просыпалась в этот час на своей стороне света – должна была содрогнуться.
Боевые товарищи замполита, сидящие в бункерах на страже мира и прогресса, конечно, «прятали в глубине лучистых глаз» мудрую улыбку, и у каждого на пульте светилась тревожным светом своя красная кнопка – залог мира и прогресса.
Братская помощь Вьетнаму
Поезд из Ленинграда пришел в полночь. Наша студенческая группа разъезжалась с вокзала кто куда. Большая часть отправилась пешком в общежитие по заветной тропе через парк, носивший название Черняевский лес. Горожане опасались ходить там в одиночку даже днем, а толпой человек пятнадцать в любое время не страшно. «Городские» – местные, не общежитские – даже и не пытались добираться по своим домашним адресам в разные концы большого, плохо устроенного города с недоразвитой сетью общественного транспорта. Две подруги поехали к третьей, к той, до которой на такси ехать дешевле. Трое парней нашли приют в квартире взрослого женатого брата одного из них, но по факту брата всеобщего. Он, проживавший в шаге от вокзала, привычно согласился принять их, постелив на полу.
Улеглись поздно. Проснувшись 19 февраля 1979 года под «Союз нерушимый республик свободных…», врывавшийся утром в жилье советских людей из радиоточки, установленной на кухне, послушали новости и, почти не рассуждая, направились в комитет комсомола спасать Вьетнам. Остальные – те, кто из общаги, – подъехали позже на полчасика. Радио там слушал один только Брагин. Пока всех разбудил, да объяснил что к чему, да порешали, кто поедет, кто – нет, успели как раз к приходу факультетского секретаря ВЛКСМ.
Саша – секретаря Сашей звали – радио сутра не слушал. В семье дети мал мала, свой трехлеток да у сестры дочка годовалая, – громкой музыки пугаются. Бабушка, ей за восемьдесят, со старческим режимом бессонницы только под утро засыпает, ей радио ни к чему. Родители с их посменной работой на заводе новости слушают, когда в первую смену, да и то потихоньку, а в этот день отец еще с ночной не вернулся, мама во вторую, ее вовсе не будили. Когда четыре поколения помещаются в трехкомнатной хрущевке, межличностное напряжение достигает высоких значений – шестьсот вольт, не меньше. Тут не дай Бог какой раздражитель запустить – полыхнет из искры пламя. Греха не оберешься, как говорит бабуся. Кое-как Саша собрался, чаю выпил, не брякнув ложечкой о стакан. Сдал по пути сына в сад, втиснулся в автобус, «вылез» на своей остановке, полутемными коридорами дотопал до каморки факультетского комитета комсомола, а тут мы толпимся, возбужденные, недоспавшие: «Война! Война!». Саша за голову схватился.
Надо сразу сказать, по туристической путевке в Ленинград мы ездили как победители конкурса «Лучшая студенческая группа». Мы не просто победили, мы набрали умопомрачительное количество баллов, не оставив конкурсной комиссии никакого повода для дискуссии. В бесспорные лидеры вывел нас метод Дьякова – Брагина.
Дьяков и Брагин приобрели большой жизненный опыт в рядах Советской Армии. Они поступили в вуз, окончив рабфак после двух лет срочной службы, имея за плечами ПТУ, то есть получив рабочую профессию. Они крепко стояли на ногах. Аналогичный маршрут от школы до политеха проходила добрая половина тогдашних студентов. Но только эти двое сумели сформулировать и воплотить в жизнь собственную технологию успеха на общественном поприще: «Делай что хочешь, трактуй как надо». А всё потому, что им досталась замечательная группа, лучшая в институте. Ну, это потом обнаружилось, а сначала мы даже не были знакомы, пока не поехали на картошку.
В советское время высшее образование поголовно было бесплатным, как сыр в мышеловке. Отрабатывать его приходилось самым причудливым образом и во время учебы, и в течение многих лет после окончания вуза. Получив диплом, ты сразу превращался из потенциального гегемона – рабочего класса – в гнилую, мало оплачиваемую интеллигенцию, даже не класс, а прослойку. Гегемон владел всеми богатствами страны, недрами и средствами производства, и еще закромами, куда ссыпалось всё произведенное крестьянством. В прослойку просачивалось из закромов самое малое. Квартир и автомобилей туда выделяли по минимуму, не говоря о путевках на курорты и прочих льготах. Непостижимым образом интеллигенция исхитрялась заполучить все, что по праву принадлежало гегемону, включая пляжные места на Черноморском побережье Кавказа, модную одежду и дефицитную еду. Неправедным путем добывала она себе блага, а употребляла, если верить советскому кинематографу, не только с вызовом, а даже с претензией на разврат. Вот такая выковалась в Советском Союзе интеллигенция. Они даже обувь не снимали, приходя в дом. У нас в Перми, конечно, снимали, потому что на улицах очень грязно, а в Москве и Ленинграде – нет! Метку такую придумали: если тебе предлагают при входе снять туфли и надеть тапочки, значит, хозяева – фуфло, а если «так пускают» – значит, интеллигентные люди. Что и говорить, все родители хотели отдать своих детей в вузы получать диплом и становиться прослойкой, пусть даже еще пять лет посидят на шее у мамы с папой, не жалко.
Так вот, расплачиваться за будущее процветание начинающие интеллигенты начинали сразу после зачисления на первый курс. До начала обучения им предлагали заняться тяжелой и грязной работой в колхозе. Беда, если вглядеться в ретроспективу, а тогда казалось в порядке вещей. Мы ехали спецэшелонами с вокзала областного центра на юг области. По пути следования вагоны отцепляли, живая сила распределялась по хозяйствам. Развозили нас в обе стороны от железной дороги – кого автобусами, но чаще бортовыми машинами по распутице, не осенней, а всесезонной. Сентябрь в том году выдался на редкость солнечным и сухим. Не весь, а первые недели. Вот в эти две недели мы и управились со своей картошкой.
Сначала дела шли неважно. Разобравшись по двое, вооруженные ведрами первокурсники вяло тащились по борозде за картофелекопалкой, собирая клубни. На второй день копалка встала – выпал из нее пьяный тракторист. Вот тут и подоспели со своими идеями Дьяков с Брагиным. Заменили тракториста толковым студентом, распределили всю рабочую силу по-новому: одни собирают клубни, другие таскают ведра, третьи грузят мешки на машину. Водитель попался на удивление трезвый, а то заменили бы и его: среди бывших рабфаковцев нашлись люди любой квалификации. Конвейер получился потогонный, под стать тому самому Форду. Студентки – вчерашние школьницы – падали в обеденный перерыв на землю, не имея сил добраться до столовой. Вечером засыпали над тарелкой, никаких танцев-гуляний: штурм, штурм, штурм. И не роптали! На четырнадцатый день в деревню, где трудилась передовая группа, приехали представители деканата, профсоюза и комитета ВЛКСМ. Просили помочь отстающим. Не то чтобы просили, а сказали: «Надо».
Ребята, видевшие уже край своей делянки, скисли: стоило кишки рвать, чтобы потом за других вкалывать? И ведь не скажешь «нет» самому декану, не успев до первой сессии доучиться!
Дьяков, он уже стал старостой, посовещался с Брагиным и согласился выделить на один день одну бригаду для передачи опыта организации труда.
– Если отстающие хотят давать результат, пусть научатся и дадут, а если нет, мы за них работать не станем, – обосновал Дьяков свою позицию.
Брагин его поддержал. Представители, курирующие «сельский семестр», согласились. На пятнадцатый день, работая в меньшем составе, группа закончила уборку картофеля на выделенном для нее поле и утром следующего дня отбыла в областной центр. С вечера моросил первый дождичек. До станции ребят подбросил тот самый трезвый водитель, что отстоял с ними картофельную вахту. Он уважал студентов, показавших класс на уборочной, заработал с ними весомые премиальные, был очень доволен и за проезд денег не взял, разве только на бензин самую малость.
