– Суда-да-рыня! Как в-в-ас з-зовут?

– Ее зовут донья Мария, – звучит ледяной голос отца.

– В чем дело, неужто такое горлышко не владеет голосом, чтобы ответить мне?

И донья Мария с грацией турецкой горлицы склоняет свою целомудренную шейку и кротко произносит:

– Я послушная дочь моего отца, коменданта, и обещана дону Алваресу де Гузману.

Никому, кроме мачехи-Венеры, не дано судить, поступила ли донья Мария дурно или, напротив, разумно, приоткрыв свои тридцать две жемчужины и показав алый бархат своего язычка лишь затем, чтобы произнести столь заурядные слова. Но только голоса этой чарующей девственницы и не доставало, чтобы доконать Барбароссу. Его сердечная мышца пульсирует как бешеная, а кровь, которая слишком быстро бросается в голову, мешает обдумать последствия его дальнейших слов:

– Мне очень досадно, прекрасная донья Мария, но у меня печальная новость для вашего Алвареса, ибо с этого мгновения вы принадлежите мне!

Дуэнья-матушка теряет сознание, отец доньи Марии выхватывает свой кинжал, чтобы отомстить за оскорбление, якобы нанесенное чести его дочери, и молниеносно получает удар палкой по запястью, ибо Рустам Паша вынужден его остановить. По устранении этих мелких недоразумений – матушка приходит в себя, отцу перевязывают серьезную рану – испанке и ее родителям оказываются всевозможные почести, доступные воображению.

Барбаросса распоряжается, чтобы на песчаном берегу раскинули красивый шатер, где под защитой от майского солнца, дон Гаэтан с семьей будет дожидаться торжества, достойного доньи Марии. Семью коменданта, еще нынче утром обстрелянную как стая голубей, теперь беспрестанно одолевают вопросами, не нуждается ли она в обществе своих людей, ибо их немедленно сумеют разыскать.

– Не желает ли донья Мария новое платье на сегодняшний вечер? Ей достаточно лишь выбрать что-нибудь из этих материй!

И к ее ногам падают самые роскошные ткани, отобранные у красавиц Сицилии. Ее подруги отказываются возвращаться, они безумно боятся возможного насилия со стороны мусульман. Барбаросса усаживает своих юнг за шитье платья из кремовой и лиловой шелковой парчи с венецианским золотым позументом.

– Может быть, добавить какие-нибудь подвески для украшения?

Из гаремного ларца извлекаются на свет драгоценности. Зобейда, которой Хасан подарил отнятые у Фигероа камни, обнаруживает, что ее лишили роскошного ожерелья из желтых и голубых бриллиантов. Изысканная донья Мария отвергает все украшения, кроме этого.

Такое изобилие роскоши, более наглядное, чем предполагаемые богатства дона Алвареса де Гузмана, окончательно располагает ее в пользу галантного турка. Тем более что своего суженого донья Мария никогда не видела, ибо он пребывает на Мохаке, сторожевой башне на далеких берегах Андалузии.

Родители красавицы, и без того пережившие достаточно потрясений, приходят в еще большую растерянность, когда ближе к вечеру к ним заявляются капитаны-райя в туниках из зеленого шелка и увенчанные перламутровым плюмажем. Последними лучами заходящего солнца Аполлон освещает драгоценный убор Барбароссы – трижды искупавшегося, побритого, очищенного от лишней растительности и несколько слишком благоухающего ароматом иммортелей. Его борода с проседью, придает ему благообразие патриарха, увенчанного белоснежным тюрбаном, а заморское платье, отяжеленное серебряными галунами, скорее делает его похожим на бога Нептуна.

Все готово к торжеству на палубе «Реала». Гребцы, извлеченные ради такого случая из трюма на божий свет, обриты и наряжены в белые шелковые куртки и красные панталоны. Выстроены в шеренгу янычары в желтой парадной форме. Их командиры-беи одеты во все оранжевое, кроме горчичного цвета фесок, украшенных розовыми перышками. На строгий вкус испанцев, предпочитающих серо-сизые и иссиня-черные тона, этот почетный караул выглядит чересчур пестро. Одна лишь донья Мария кажется райской птицей, когда она появляется в центральном проходе. Прелестница получила от корабельных портняжек изумительный атласный плащ, оттенки которого – изумрудно-зеленый, рубиново-красный, лазоревый и пурпурный – подчеркивают мягкость сливочно-лилового цвета ее платья. Вырез его открывает шею и плечи, залитые блеском ацтекских бриллиантов. Прильнув ревнивыми глазами к щели в деревянной переборке, Зобейда от ярости и досады всаживает себе в брови одну занозу за другой.

Приветственное Хой превращается в протяжое и восторженное Хо-о-о-ой, что вызывает тонкую улыбку на губах новоявленной неаполитанской Венеры. Мужчины распускают слюни, и не столько от вожделения, сколько от благоговения – до такой степени беспределен их восторг. Их рты остаются разинутыми от восхищения так широко и надолго, что чайки уже успели бы свить гнезда в этих глотках, источающих отнюдь не благоухание, а скорее дыхание хищных зверей. В возмещение всякого рода неудобств, связанных с теснотой и скученностью, «Реал» Хайраддина, с помощью роскошного убранства, превращается в подобие дворца на Босфоре. Эта «Королевская галера», на самом деле, – не что иное, как «Стойкость» Андреа Дориа, захваченная Муратагой прошлым летом на Корсике, возле Сен-Флорана. На ней тогда Джанеттино Дориа, племянник адмирала, проводил тренировочные плавания, проверяя на прочность только что отремонтированный корпус корабля.

В курильницах горят ладан и фимиам, на мачтах реют муслиновые паруса, целые холмы подушек подкладываются под иберийские ягодицы, которые плотно рассаживаются на них перед мясными блюдами и сладостями. Обезьяноликая и горбатенькая прикладываются к этим деликатесам лишь кончиками своих заячьих губок, в то время как мать доньи Марии бросает на них виноватые взгляды. Невеста чувствует себя как дома и прилежно уминает лукум, прислушиваясь к тому, что говорит ее отец. С ним уже обращаются как с тестем, отчего лицо его становится то бледным, то багровым.

– Наши традиции, однако, несколько отличаются от ваших, синьор Барбаросса…

– Вы так уверены в этом, дон… дон, как там дальше?

– Диего Гаэтан!

– Ах, да, все извинения вам за это, моя сеньория.

– Простите?

– Пустяки! К черту эти формулы вежливости, я запутываюсь в них! Между нами говоря – а вы мне вовсе не кажетесь скопцом, – брак это всегда то, что заключается в постели, турок вы или христианин. Если не считать похода к нотариусу для оформления приданого.

– Разумеется, разумеется…

– Кстати, по поводу приданого, что вы имеете предложить?

– Ну, это…

Дуэнья, борясь с подушками, всаживает большой палец ноги в икру своего супруга.

– Но… у нас больше ничего нет. Разве вы не отобрали у нас все сегодня утром?

– Это верно, дон Бего.

– Диего!

– Извиняйте, дон Диего! Но я великодушен. Я не заберу двух других ваших бабенок, они не так привлекательны, как Мария, и, кроме нее, я ничего у вас не прошу.

Комендант и его дочери облегченно вздыхают.

– Мы вам очень обязаны!

– Кроме…

Барбаросса подмигивает мадам Гаэтан, которая сразу лишается чувств.

– …Гаэта, вы мне ее уступите, я надеюсь.

Гаэтанша тотчас приходит в себя, чтобы ответить:

– Она уже ваша!

– Мадам, я только это и хотел услышать от вас. Вот и поладили! Я оставляю ее за собой, и больше не будем об этом. По рукам, дорогой тесть!

Дон Диего, загнанный в угол, протягивает ему руку. Но Барбаросса тянется своей рукой к его бородке и дергает за нее.

– Христос с вами, что вы делаете? Соблаговолите не прикасаться ко мне!

– Господин комендант, вам следует знать, что турки скрепляют клятву, дергая друг друга за бороду. Вы должны то же самое сделать с моей…

– Как вы сказали?

– Ну, я прошу вас…

Барбаросса подставляет испанцу свою огромную голову, и тот с видимым отвращением чуть касается пальцами его бороды и быстро отдергивает руку, как если бы он обжегся.

– Вот это договор по всем правилам! А теперь потанцуем? Мадам, вы окажете мне честь?

Шестеро музыкантов атакуют на барабане, систрах и гуслях известную итальянскую песенку Monica, терзая и сминая ее не хуже, чем это проделывает Барбаросса с пальцами ног мадам Диего. Затем следуют более восточные танцы – с голым пупком и вуалью на лицах. Конечно, не обходится и без наргиле, которое вызывает недомогание у дочерей коменданта. Разъяренная Зобейда пользуется случаем, чтобы неистово потрясти бедрами перед самым носом доньи Марии, которая уж очень высоко этот нос задирает. Состязание яростного дурного глаза, с одной стороны, и не менее упорно обещающего наставить рога, с другой, становится острой приправой к этому вечеру. За всем этим внимательно наблюдают вожделеющие глаза Барбароссы, который уже представляет себе соединение этих двух темпераментов на своем ложе. Когда в небесной вышине появляется полная луна, надоевшее Хайраддину семейство отвозят, наконец, в Гаэту. Разумеется, без доньи Марии.