Ибо меня предал тот, кого я любил и уважал больше всех на этой земле. Помнишь ли ты, Николь, мою исповедь и слезы, которые исторг у меня Содимо своим чудесным искусством? Хайраддин тоже был участником моего оскопления. Всю свою жизнь он не переставал обвинять в этом своего брата, а между тем, это он сдавил мне горло! И дело не только в том, что онничему не помешал, но ведь я вырос с любовью к тому, кто прижигал мою рану. Язык эль-Джудио позволил мне заново все это увидеть. Я помню, как он заставлял меня практиковаться в отсечении детородных органов у других мужчин. Мне следовало более внимательно прислушиваться к смятению, которое охватывало меня при этом акте живодерства. Нечто клокотало у меня внутри, только это не имело ничего общего с жалостью. Это был голос из моего далекого детства – из стянутого платком рта, и он взывал к справедливой мести.

Вперед, мои братья, к вероотступничеству! Окажись я сейчас рядом с вами, с какой охотой я направил бы турецкие галеры прямо на скалы!

Мне так хочется поддать ногой тюрбан мертвого Хайраддина! Но, не имея такой возможности, я задумал одну каверзу и хочу, чтобы осуществили ее вы – в память обо мне. Сжальтесь, умоляю вас, над бедным Хасаном!

Тот, кто называет себя моим отцом, должен подохнуть с угрызениями совести, пожирающими его душу. Со слов вероломного Мохаммеда эль-Джудио мне также известно, что память о моей кастрации ни на одну минуту не покидает его. Но я никогда не приму раскаяния Хайраддина!

Помогите мне отомстить, друзья мои! Осуществите то, о чем я скажу далее, и это принесет вам благо – большее, чем вы можете себе представить. Этот поступок станет залогом вашей будущей свободы.

Есть на «Реале», на котором вы плывете, райя по имени Алкаида. Он из них самый ожесточенный. Через несколько дней вы будете проходить северный мыс Сицилии. Турки владеют там секретной базой, которую от слишком любопытных глаз скрывают морские миражи. Они несут погибель тому, кто пытается приблизиться к невидимым за ними огненным островам. Этот человек, Алкаида, должен туда отправиться, я точно знаю.

Устройте так, чтобы один из вас последовал за ним. И пусть он сохранит в своей памяти все, что там увидит, ибо эти подробности будут исключительно важны для христианских армий, в пользу которых я и совершаю это предательство. Спомощью кода, о котором мы условились, Содимо – это восхитительное создание – сможет все превратить в запись. Впрочем, обратите внимание на его кожу: она несет на себе решение задачи. А потом воспользуйтесь первой же оказией, чтобы сбежать в другую жизнь. Обладание тысячью тайн, которые я раскрываю перед вами в этом письме, сделает вас князьями на христианской земле. Это к ней я сейчас устремляюсь мыслью, и не столько из веры, сколько из сожаления опохищенной жизни.

Николь, я поручаю тебе Гаратафаса – еще одно восхитительное создание. Я досадным образом его использовал, надеясь сделать приятное для Хайраддина, тысячу раз будь он проклят! Я знаю, что Гаратафас тебе друг, так береги его и не отпускай от себя, потому что дружба – более драгоценная привязанность, чем любовь!

Не заботьтесь заранее о возможности побега – ее предоставят вам сами турки. Мы, мусульмане, слишком ненавидим друг друга, чтобы не дать вам случая воспользоваться этим. Будьте внимательны и не упустите свою удачу!

Прощайте, мои друзья, и не печальтесь о моей участи. Самоубийство запрещено всеми тремя Книгами, и я не буду настолько глуп, чтобы доставить это удовольствие моим недругам. Я постараюсь, чтобы мой конец был столь же блистателен, сколь мучителен он будет для Хайраддина. Если весть об этом долетит до вашего слуха, это будет означать, что вы живы, и радость нашей общей победы смягчит вашу печаль о моей кончине.

Ваш возлюбленный друг Хасан, когда-то бывший сардом по имени Даниэль.

Ради вашего блага, уничтожьте это письмо сразу по прочтении.

Чем ближе к концу, тем тише становится голос Содимо, читающего завещание Хасана. Наступает долгое молчание. Письмо переходит из рук в руки. Трое друзей не решаются его сжечь, и не потому, что опасаются пламени, но, главным образом, из уважения к этой последней вести от человека, чье доверие и чья исповедь наполняют их глаза слезами. Содимо, решившись на уже совершенный им однажды поступок, рвет письмо на три части и тут же принимается жевать свою долю.

– Мы станем его гробницей, и пусть начертанные его рукой слова укрепят в нас его волю. Ибо мы намерены ее исполнить, не так ли?

Гаратафас и Николь тоже принимают это бумажное причастие в память о Даниэле, которого его жестокий отец так справедливо назвал «Прекрасным». В этот вечер они поют лишь печальные песни, пробуждающие в экипаже «Реала» ностальгию по берегам, которые этим утром покинул корабль. Монотонный плеск ритмично погружаемых в воду весел завладевает душой Гомбера и где-то в дальних закоулках его воображения превращается в горестное рондо.

Как же хорошо знал Хасан Великодушный и Хайраддина, и его наемников-райя. Действительно, очень скоро военно-морская кампания начинает осложняться разногласиями, хотя они отнюдь не всегда зависят только от людей.

Добравшись без особых приключений до Сицилии, роскошный флот раззадоривается и множит свои грабительские набеги. Его молниеносные рейды опустошают берега. Сиракузы, Катания, Реджо и Мессина едва успевают раскачать свои колокола, а жители схватить свои сбережения и броситься наутек, как берберы, ускоряя темп, уже несутся по волнам к неаполитанскому королевству.

И всякий раз капитан Полен шлет жертвам набега странные письма, которые посрамляют привычное испанское фанфаронство:

Эту флотилию Сулейман направил на защиту интересов Франции. Барбаросса, друг короля Франциска и Папы римского, также является защитником кредо Иисуса и покровителем Святого отца. Он никогда не нарушит обещания, данного султаном своему великому другу – всехристианнейшему королю. Не трепещите же за ваши души, но прокляните злосчастие, которое бросило ваши жизни и имущество под сапог императора Карла V, королька Испании, Неаполя и Сицилии, ибо это на него наша армия идет войной. Насколько счастливее была бы ваша участь, окажись вы под французами…

Имеющий уши да услышит, и горе народам, когда они вынуждены расплачиваться за отсутствующего императора, который, будучи плохо осведомлен, объявил боевую готовность на своих испанских берегах, но совершенно не позаботился о берегах Италии.

Несовместимость столь сочувственных и умиротворяющих посланий с грабежами и погромами, слишком уж по-турецки чинимыми, оскорбляет достопочтенного дона Диего Гаэтана, коменданта города Гаэты, что на севере от Неаполя. Он без зазрения совести преступает правила честного боя и, водрузив белый флаг, дожидается приближения «Реала» на пушечный выстрел, чтобы затем осыпать его вероломными залпами. Четыре ядра из пяти не попадают в цель. Наиболее удачный выстрел убивает трех янычаров и разрывает пополам одну из гурий, поднявшуюся на бак в приступе тошноты. Не переставая дымить, ядро приземляется на ковер, отделяющий капитана Полена от Барбароссы, которому в этот момент любящая Зобейда остригает ногти.

Столь гнусное посягательство на мусульманскую собственность выгоняет на берег двенадцать тысяч мужчин, вооруженных луками и саблями наголо. Разрушив стены ядрами из каменных пушек и ворвавшись в крепость, захватчики впадают в полную растерянность. Дону Диего Гаэтану некого там защищать. Все жители города сбежали в ближайшую сосновую рощу и попрятались там, едва заметив приближение кораблей. Коменданту приходится объявить капитуляцию шестидесяти оборванных кастильских бродяг, оказавшихся в городе, и собственной семьи. Их тотчас же приводят к Хайраддину.

Корсары посмеиваются над сконфуженными физиономиями пленников. А Барбаросса внезапно чувствует, как покраснели его уши вследствие некоего юношеского порыва, хлынувшего от предстательной железы непосредственно в голову. Зрачки паши морей расширяются до полного исчезновения радужной оболочки, ноздри его раздуваются как у жеребца перед кобыльим задом. Одной рукой он отодвигает коменданта с его одеревенелой супругой, другой отталкивает в сторону двух девиц – одну горбатенькую, другую с обезьяньей челюстью. Прерывисто дыша, он останавливается перед брюнеткой, которая смотрит на него без всякого страха, но и не без некоторого интереса. Копна волос, сияющая жарким блеском, как лепешка только что с огня, увенчивает головку мадонны, окутывает шейку монашки, спускается на плечи богини и останавливается на груди, упругость которой за десять верст отдает девственностью. Непреодолимое желание вкусить от этого плода заставляет Барбароссу обратиться к ней с умилительно нечленораздельным лепетом.