Прошел год с того дня, когда Гаратафас и Николь готовились к самому худшему, стоя на коленях под балконом на Дженина. Отныне, их постоянное место – рядом с Хасаном Агой. Полное взаимопонимание между обоими скопцами, по вечерам песни, в которых нет недостатка, богословские дискуссии – все это, месяц за месяцем, в силу постоянного общения с неверным, подспудно обрабатывает душу Николь. Он признается своему другу Гаратафасу в желании перейти в мусульманскую веру.

– Конечно, ее приверженцы несколько запальчивы и жестоки, но отнюдь не более, чем иные одержимые священным писанием, – бормочет, посмеиваясь, Николь.

Гаратафас не видит к этому никаких препятствий. Он даже подбадривает его, приводя в качестве аргумента те преимущества, которые имеют вероотступники по эту сторону Средиземного моря.

– Что за преимущества?

– Например, свобода заниматься любой работой, какую ты захочешь выбрать. Хочешь стать коммерсантом? земледельцем? ремесленником? Ты будешь сам себе хозяин в обмен на пошлину в казну султана, как это делается повсюду. Но отказ от твоей веры, тем не менее, не избавит тебя от положения раба…

– Которое вовсе не так страшно, по крайней мере, в моем случае, благодаря тебе, мой друг…

– У меня не было бы подобного шанса, окажись я на испанской земле, при всем твоем желании…, если бы оно у тебя было, конечно!

– Ты в этом сомневаешься?

– Ни в коем случае! Знай также, что твое отречение сделает тебя моим ровней, моим mawla…

– Что значит mawla, Гаратафас, мне же любопытно узнать еще одно арабское слово.

– Как бы это тебе перевести? Я думаю, «покровительствуемый», и еще «дальний родственник».

– Скорее, твой брат, скажем так…

– Да! Справедливая награда за судьбу, которая как будто нас к этому и толкала, ты не находишь?

Решение принято, и они договариваются сообщить о нем бейлербею. Вероотступничество певчего императорской капеллы – это ли не замечательный случай порадовать Хайраддина, чье возвращение ожидается не позднее, чем через пять дней, если учесть, что на его судах самые расторопные гребцы, а над Северной Африкой – ясное небо.

Тем временем, его горячо любимый сын Хасан Ага усмиряет в Кабилии[94] восстание народности Куку. Это племя отказывается присягнуть ему на верность, и, стало быть, признать авторитет султана. Показательное отрубание голов небольшой группе пленников вынуждает Белкади, короля племени, признать свое поражение. Когда дело доходит до дележа добычи – весьма богатой, потому что племя Куку успешно занималось разбоем, – между Хасаном и его правой рукой Мохаммедом эль-Джудио происходит неприятная размолвка. Она возникает из-за женщин, которых Хасан рассчитывал поместить в гарем Хайраддина, чтобы преподнести ему лишний подарок для свободных вечеров. Но Мохаммед предпочел бы оставить их за собой. Спор переходит в перебранку, потому что Хасан не хочет ничего уступать. Противник, употребляя весьма нелюбезные выражения, упрекает его в неумении честно делиться. Хуже того, он обзывает его захватчиком. Оскорбление наносится в присутствии плененного короля. Хасан едва сдерживает в себе яростное желание выхватить саблю и заставить эль-Джудио умолкнуть навсегда. Белкади, в их криках почти ничего не понимающий, за исключением отдельных слов, пугается – он уверен, что их гнев направлен на него.

– Слишком мало женщин?

И он тотчас выхватывает из кучки жен своего гарема какую-то паршивку, с ног до головы разрисованную хной, и, назвав ее Козмальдиной, подталкивает к Хасану. Все племя начинает шумно и жалобно причитать, повергнув в изумление обоих алжирцев.

При первом же взгляде на Хасана эта Козмальдина приходит в состояние исступленной паники. Она хочет остаться возле Белкади, но тот вновь подталкивает ее к Хасану.

– Эта женщина любит тебя, о, король! – говорит Хасан. – А весь твой народ, я вижу, очень любит ее. Это с вашей стороны великодушный дар. Ты оказываешь мне большую честь. Но привязанность, которую питают к ней твои люди, смущает меня…

– Это потому, что она наделена поразительным даром, – очень серьезно отвечает король. – Она понравится тебе, я уверен! Возьми ее, прошу тебя, эта женщина притягивает удачу. Прими ее в знак нашей покорности. Увы, наша Козмальдина!

– А-а! Хо-у! А-а! Хо-у! – вновь принимаются стенать Куку, хлеща себя по щекам.

Красотка, крайне напуганная, по-прежнему сопротивляется. Мохаммед эль-Джудио грубо хватает ее. Покрывало спадает с ее лица, и уши Хасана ошпаривает крепкое итальянское ругательство. Выставив наружу все свои когти, Козмальдина устремляется к Хасану с намерением вцепиться ему в горло. Но внезапно замирает на месте, уставившись на маленькую медаль, пристегнутую к плащу бейлербея.

– Что такое…? Тебе знакома эта вещь? – спрашивает Хасан, снимая свою брошь.

Притихшая Козмальдина опускается к ногам бейлербея и целует его сапоги.

– Возможно ли это? Неужели ты и есть тот чудесный гравер, о котором мне говорил Николь? Какие извилистые пути уготавливает Аллах своим творениям!

И Козмальдина, оказавшаяся не кем иным, как Содимо ди Козимо, рассказывает Хасану историю своего превращения в фаворитку короля племени Куку, после того как это разбойничье племя захватило караван Томбукту, державший путь через их горы.

– Как раз над той равниной, где мой сыщик потерял след туарега. Так ты не был в глубине Сахары!

Язычникам Куку, совсем недавно обращенным в ислам, в ночных кошмарах художника чудилось нечто мистическое, чем он и заслужил их необычайное почтение. Как существо, одержимое духами, Содимо не вызывал у короля никаких желаний, но для племени стал чем-то вроде пифии-прорицательницы, чем объяснялось его странное одеяние и обильная татуировка, которой украсили его женщины племени.

– У них чародеем может быть только женщина. Поэтому они меня переодели!

Содимо по-прежнему остается у ног Хасана, который просит его подняться.

– Нет, господин. Снизойди лучше к моей просьбе и оставь меня здесь, среди этих людей. Впервые в жизни меня не бьют и надо мной никто не глумится. Лучше я буду с ними, чем в невольниках у Шархана. Да он и убьет меня, как только увидит! Ах, господин, ты не знаешь, на что я способен, сам того не желая!

– Напротив, меня интересует именно то, на что ты способен… Если ты действительно тот, кто вырезал эту медаль.

– Да, это моя работа, очень давняя. О, дай мне ее на минуту, мне так хочется снова к ней прикоснуться! Ты не представляешь, чего она мне стоила.

– Увы, ее надпись позволяет догадаться о множестве страданий. Но если я отдам ее тебе, ты вернешься со мной в Алжир?

– Да, господин. Только при условии, что я уже никогда не буду продан янычарам.

– Тогда забирай свою работу! Это выкуп за тебя. С сегодняшнего дня ты поступаешь ко мне на службу.

Содимо сжимает свою медаль в дрожащей ладони. Она становится влажной от его слез и поцелуев. Хасан приглашает его в паланкин, подаренный кочевниками Куку, что вызывает сильное отвращение Мохаммеда эль-Джудио. Корсар не понимает по-итальянски и ворчит про себя:

– И что за невнятицу они несут за моей спиной?

Он предпочел бы видеть Хасана Агу верхом на лошади рядом с собой, как подобает воину, а не сидящим около этого мерзкого татуированного существа. Он недоволен Хасаном и находит, что с тех пор, как он стал бейлербеем, у него испортились манеры. Взять хотя бы этого жирного певца с его тоскливыми песнями…

По дороге Хасан вытягивает из Содимо всю его историю. Он ужасается той участи, на которую обрекли юношу ландскнехты, поражается самоубийственному бесстрашию его поведения с папой Климентом и неистощим в своем восхищении его необыкновенной медалью. Не прерывая рассказа, Содимо с блуждающим взглядом непрестанно поглаживает переплетения узоров на своих руках и ногах.

– Смог бы ты нарисовать другие миниатюры, подобные тем, что вырезаны на Al Jezeera? – спрашивает у него Хасан.

– Без сомнения, и даже еще лучше, господин! Я научился у людей Куку необычной технике начертания символов. Знаешь ли ты, сколько историй можно прочесть по этим рисункам на моей коже? Такой, каким ты меня видишь сейчас, я – подлинная книга во плоти. Их женщины натолкнули меня на множество идей…