– Ты тоже вдохновляешь меня на кое-какие идеи! Скажи мне, умеешь ли ты писать цифрами?

– Я умею писать красками, гравировать, просто писать и вычислять пропорции. Стало быть, умею и считать!

– Нет, я говорю о тайном цифровом письме, которым пользуются шпионы для связи между собой.

– Ах, шифр! Папа Климент хотел, чтобы этому посвятил себя Челлини. Но тот отказался, эта игра была ему не по вкусу – слишком опасна.

– Но чрезвычайно полезна. Слушай. Речь идет вот о чем…

Зазвучали систры, трубы и литавры. Рука Мохаммеда эль-Джудио резко отдергивает шторку паланкина. Весьма холодным тоном он обращается к Хасану:

– Мы приближаемся к Баб-эль-Уэду. Тебе следовало бы ехать верхом рядом со мною… Если, конечно, Твое Величество ничего не имеет против!

Ничего нет проще, чем отречься от своей веры и обратиться в ислам. Для этого достаточно произнести chahada[95], подняв указательный палец правой руки. Николь становится напротив Ибн Джубейна и Нуралдина, которые несколько задержали его обращение, настояв на том, что они должны растолковать неофиту Коран во всей его целостности, а также хадисы Пророка. Слева от него стоит его хозяин Гаратафас.

Николь почти раздет. Его бедра плотно обернуты белой тканью, и над ней нависают освещенные февральским солнцем жировые складки – столование у Хасана добавило ему полноты и открыло глаза на то, что он грешит чревоугодием. Турецкие матроны только улыбаются – жир в их понимании является олицетворением изобилия и щедрости.

Николь находит очень занятным пять раз на дню задирать к солнцу зад и молиться узелкам на ковре. Выпрямив поднятый кверху палец, он произносит слова посвящения:

– La ilaha illa Allah Mohammed ras Ulah!

Его одевают в красивую тунику абрикосового цвета, обшитую серебряной тесьмой, и увенчивают его обритую голову зеленой хлопчатобумажной феской. Все участники процедуры повторяют ритуальные слова:

– Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк Его!

В самой глубине своей души Николь испытывает ликование. Ах, если бы толедские инквизиторы могли его видеть! Превращение императорского певчего в вероотступника – отличная расплата за его осуждение на галеры! И какое удовольствие ощущать себя объектом подобного чествования! Сегодня все ему легко и радостно, как и эта торжественная церемония. Кроме прочего, он, будучи скопцом, не нуждается в обрезании. Одной болью меньше. И нет в нем никакого сожаления, ибо он не ощущает себя вполне ни мусульманином, ни христианином, скорее в нем есть понемногу и от того, и от другого. Их совместные богословские заседания утвердили его в мысли, что между одной религией – а также одной книгой – и другой не так уж много различий. В каждой из них по-своему присутствует троица, а эти несходства, за которые так цепляются злонамеренные умы, являются опорой скорее для власть предержащих, чем для душ, нуждающихся в утешении. Доктрина не так уж важна, была бы вера. И потом…

Николь ощущает себя кораблем, которому благоприятный ветер неожиданно помог добраться до тихой пристани. Он был печальным кораблем – со сломанной мачтой, без руля и без ветрил. Но потом его подхватили течения, эти подводные ветры, и помогли ему войти в гавань.

– Этому есть одно латинское определение, – говорит он себе, – opportunus…

Оно переводится и как своевременный, и, вместе с тем, как уместный, а в середине заключено слово место – стало быть, это тот, кто в назначенное время приводит в безопасное место. И нет ничего из ряда вон выходящего в том, что его обращение произошло именно в порту Алжира. Очень многие становятся вероотступниками. Среди наемников из ближайшей охраны Хайраддина и его приемного сына насчитывается больше обращенных сардов, сицилийцев, греков, калабрийцев и испанцев, чем коренных мусульман. Гаратафас прав: здесь в изобилии встречаются случаи, когда рабы становятся компаньонами своих хозяев коммерсантов. К тому же, не редки примеры, когда вероотступник перед смертью завещает свою собственность семье, оставшейся на христианской земле. Николь встречал здесь неаполитанских нотариусов, прибывших для оформления приличной суммы денег или какой-нибудь берберской лавки в пользу законных наследников. Из последних некоторые даже остались по эту сторону Средиземного моря. Да и на другой стороне нет дураков, чтобы их объявлять негражданами или вероотступниками – дела остаются делами, а нормальные люди, размышляет Николь, всегда более покладисты, чем те немногие, которые мнят себя их хозяевами.

– Ну а если Фортуна заставит меня повернуть вспять и отречься от принятой веры, я не увижу в этом большого зла. Разве не есть все вокруг лишь видимость и ложь? Религиозные убеждения можно поменять, как я только что поменял одежду. Небеса мне, что ли, за это низвергнутся на голову? Ничего подобного, здесь слишком уж солнечно! И как мне хорошо при этом!

Вместо ответа на эту эйфорическую медитацию он слышит голос своего друга и спасителя. Гаратафас прерывает его размышления и задает вопрос:

– Какое имя ты возьмешь себе, спутник Магомета?

Николь колеблется одно мгновение… Ведь верно, ему еще следует выбрать себе мусульманское имя, которое укоренит его личность в сообществе единоверцев.

– Меня будут звать… Билал-Ник!

– Имя первого муэдзина, принявшего веру от самого Пророка? Ты не лишен честолюбия, Билал-Ник! Подобно тому, как и голос твой не лишен ярких красок, – признает Ибн Джубейн. – Ну, хорошо, ты будешь принят среди нас как Билал-Ник, ибо таков твой выбор.

– И мы надеемся, что ты сумеешь показать себя достойным этого имени! Добро пожаловать к нам, Билал-Ник! – звучно и громко провозглашает Нуралдин.

Окружающие их женщины хором подхватывают его новое имя. Потом к Николь подводят великолепного коня, одетого в броню из тисненой кожи коричневого цвета с охрой, – подарок, который ему шлет Хасан. Обученное самим хозяином, благородное животное становится на колени перед Билал-Ником, как бы желая избавить его от комических поисков скамьи, подходящей для его веса. Экс-Николь водружает свои монументальные ягодицы на покорного коня. И тогда Гаратафас протягивает ему стрелу, как олицетворение веры новообращенного. Билал-Ник берет ее в правую руку и высоко поднимает, чтобы все могли ее видеть.

В воздух взлетают лепестки цветов, исступленно бьют барабаны, люди становятся в круг и начинают танцевать. На двух паланкинах, которые следуют за ним, восемь юных девушек, присев на корточки, ритмично хлопают в такт окрашенными ладошками и одновременно покачиваются, гибкие как тростник.

Николь оборачивается к ним. Как они прекрасны и горделивы, как живительна радость, которая бьет в них ключом! И как бы ему хотелось разделить ее с ними! Давнее и горестное сожаление внезапно сжимает его изнутри. Оно одно лишь и пребудет вечно, и не боги в этом повинны! Жало прежнего гнева пронзает его насквозь. Но со всех сторон площади Дженина несется столько радостных песен, смеха и веселого шума, что он предпочитает все же смотреть вперед, высоко поднимая свою стрелу. Веселый кортеж во главе с Гаратафасом, который несет в руках знамена черного и зеленого цветов, движется по направлению к дворцу, где уже встретились отец и сын.

Пиршество, устроенное в честь прибытия паши морей и chahada Гомбера, поражает роскошью.

– Ну, вот теперь ты мусульманин, Николь-фламандец! Видел бы тебя твой император, у него бы волосы попадали из бороды!

Король-евнух позволяет себе некоторую бесцеремонность по отношению к Билал-Нику, которого он пожелал усадить рядом с собой.

– Да и пусть бы они у него все выпали! Я же никогда не стану бородачом, дорогой Хасан, у меня даже пуха никогда не было на подбородке!

– Тем лучше, Билал-Ник, тем лучше! Густая борода еще не признак хорошего воина.

– О какой бороде ты говоришь, сын мой? – спрашивает Барбаросса, который уловил обрывок их беседы.

– О бороде Карла Квинта, отец!