Но слово араба требует подтверждения, ибо этот лентяй собрал воедино немалое количество искажений из предшествующих его книге текстов, которые тоже, в свою очередь, были списаны и переписаны в смутные времена с пергаментов и табличек, изъеденных крысами. Даже сам святой Иероним, райский библиотекарь, плюнул на попытку разобраться, что и откуда натаскано во всех этих растрепанных огрызках плагиата.
Авраам, праотец человеческий, услышав простой и четкий вопрос о первородствах, признается, что ничего уже толком не помнит.
– Измаил или Исаак? Исаак или Измаил? Который был первым? Что Ты хочешь, чтобы я Тебе ответил? У меня, что ли, за всю мою долгую жизнь, никого больше не было, кроме Сары и Агари? Ты дал мне сто семьдесят пять лет жизни, припомни. И когда старуха умерла, ты меня тотчас женил на Кетуре. Во времена Сары мы уже с моим племянником Лотом не скучали. Блуд – это у нас семейное! Ты сам нас такими сотворил, Господи. Помнишь дедушку Ноя после потопа? Когда он напивался, он частенько давал себе волю поиграть с дочками в скотинку о двух спинках, так что… Да, да, я знаю, Пятикнижие хранит ужасающее генеалогическое древо, выросшее из моих корней, но все это лишь по прямой линии. Но если Ты думаешь, что из всех рабынь я спал только с малышкой Агарью, то не иначе как тебе гора Арарат в глаз попала, мой бедный Старикан. Ты сам тому свидетель, потому что именно Ты постоянно заставлял меня производить детей. Едва появлялась девственница из Вавилона или Египта, сразу дудишь в ухо: Авраам, веди малышку в свой шатер, это тебе Мой ангел приказывает! Как, после этого, Ты смеешь забывать, что не из единой утробы я породил все человечество? Тебе что, память отшибло? Твое Поднебесное Высочайшество прекрасно знает, что, не будь свежей крови моих байстрюков, Тебе пришлось бы устроить еще не один потоп, чтобы вычистить всех выродков с поверхности сотворенной Тобою земли. Я родился пастухом, и мне известно, что овцы должны быть от разных корней, чтобы в стаде не появились пятиногие бараны!
Отброшенный в преддверие рая этим потоком крестьянского здравомыслия, ООН призывает Исаака и Измаила. В большей степени люди – то есть трусы, – чем их отец, они, трясясь от страха лишиться, каждый своего, почетного ореола pater familias еврейских и арабских племен, немедленно отсылают вопрошающего к своим собственным отпрыскам.
– А? Мы? О, мы уже не слишком многое помним. Это было так давно, знаешь ли… Мы были такие маленькие. И потом, если речь о первородстве, обратись лучше к близнецам, сыновьям Исаака, которые спорили об этом уже в утробе Ребекки. Не Исав ли продал свое первородство младшему брату Иакову за чечевичную похлебку?
Иаков предлагает ООН спросить мнения Каина и Авеля. Но парочка этих первых братцев отнюдь не являет собой самый блестящий образец Творения. И пристыженная библейская троица повелевает, чтобы отныне щекотливый вопрос о первородстве был оставлен исключительно на усмотрение людей, и чтобы к Ним с этим вопросом больше никто не обращался. Впрочем, есть одно сочинение, более современное, чем эти таблички с Мертвого моря, столь небрежно хранимые святым Иеронимом, и оно не дает Им покоя…
Глава 11
В начале лета 1542 года дитя, слетевшее с минарета Гаратафаса, издает свой первый крик. Этот младенец мужского пола превосходно оснащен природой всем необходимым, к полному удовольствию ответственнейших наблюдателей, а также безнаследного Хасана, который настаивает на том, чтобы назвать новорожденного Доганом. Гаратафас, в благодарность за оказанную милость, трижды целует землю между своими ладонями. Наделенный душой, достаточно поэтической, он кладет затем в колыбель с орущим малышом оливковую ветвь, сорванную в глубине садов Дженина.
Крики потомка, дарованного Хайраддину, застают капитана Полена в море – в тот момент, когда он побивает рекорд скорости на пути из Константинополя в Фонтенбло. Он преодолевает это расстояние за двадцать один день, чтобы вручить Франциску I послание, которое добавило бы этому козлу Карлу десять лет жизни, если ему удалось бы его перехватить:
Слава государей, верующих в Иисуса, узнай, что в ответ на просьбу твоего министра Полена я дал согласие предоставить ему мой грозный флот, оснащенный всем необходимым, для того чтобы сеять страх. Я приказал Хайраддину, паше морей, употребить все средства для сокрушения и погибели твоего врага. Остерегайся с его стороны нового обмана, ибо этот пес никогда не откажется от попытки заключить с тобой мир, если узнает о твоей решимости неустанно с ним воевать. Да будет благословение Божие на всех, кто умеет ценить мою дружбу, и да охранит оно мои непобедимые войска!
Подпись поставил Я, Сулейман-Хан, султан из султанов, просвещенный, изобильный, великодушный, протягивающий руку помощи, владетель Анатолии, и проч.
Но не представилось Карлу Плутоватому, истребителю посланников, случая узнать о том, что замышляется на Босфоре, где плесневеют в темницах все его лазутчики. Генуэзские купцы – его последняя надежда – не могут выйти в море, потому что агенты султана задерживают им погрузку. Ну, а венецианцы скорее склоняются на сторону французов, поэтому соблюдают нейтралитет и не передают никаких сообщений, кроме своего собственного, шифрованного, в которое Совет Десяти посвящает только троих из своих членов.
Карла задерживают в Вальядолиде заседания кастильских кортесов. Любящие его подданные, не скупясь на смиренные увещевания, умоляют его отказаться от непрерывных путешествий вдоль и поперек империи. Пережив момент столь ужасной растерянности от страха за его персону во время алжирского бедствия, они слишком обеспокоены и вновь боятся его потерять. Карл рыдает. Его народ верит в искренность этих слез, но в действительности он плачет от ярости, потому что его прижимистым подданным жаль для него одного миллиона двухсот тысяч дукатов, которых ему бы хватило, чтобы снова отправиться воевать.
На востоке империи под турецким игом агонизирует Венгрия. Даже Вена на краю гибели! А он вынужден сидеть и понапрасну ждать прибытия канцлера Гранвелы с новостями из Генуи! Информаторы под замком, непрестанно бушуют ураганы, между Антибом и Йерскими островами шныряют разведывательные галеры французов и задерживают его посредника – ничто ему не благоприятствует, а тут еще этот новый приступ подагры.
Лежа в постели, Карл пишет послания во все концы империи, а также в Лондон и Париж, призывая каждого христианского владыку заключить союз против Турка. Во время заседания сейма в Шпейере его брат Фердинанд сумел добиться от князей-лютеран обещания держать наготове сорок тысяч восемьсот сорок три пехотинца и восемь тысяч пятьсот сорок три лошади, и плюс к этому выманить по пять флоринов от каждого жителя имперских княжеств. Деньги будут храниться в церквах, а войска должны будут прибыть в Вену не позднее середины апреля 1543 года. Подписи лютеране поставили, однако затягивают с выплатой налога. Ну а люди – так у них скоро сенокос, потом начнется жатва, потом яблоки, да еще хмель. Генрих VIII, который только что обезглавил Кэтрин Говард, уделяет Карлу немного внимания, вытирая свой топор. Насчет суммы еще надо будет подумать. Но раз уж зашел разговор, не найдется ли у него девственницы на выданье?
Наступив себе на горло, Карл отправляет посланника также и к королю Франции – с поручением убедить его соблаговолить оказать помощь христианству в его противостоянии с неверными и отправить своих конников в Вену в кратчайшие сроки. Так поступали его предшественники, которые, начиная с Людовика Святого, нашего общего предка – помнит ли он? – показали в этом достойный пример.
Своим подданным в Испании император обещает больше не двигаться с места.
– Я больше не покину вас, мои дорогие, если только меня не заставят силой! Возраст, к которому я приближаюсь, и мои болезни – все это скорее располагает к отдыху, чем к путешествиям.
Набив карманы их налогами, Карл, утешенный, встает с постели, но только для того, чтобы получить два новых удара.
