Сэр Уилфрид предложил гостям устроиться в комнате на втором этаже донжона, в удобных постелях, но сэр Мишель, вежливо поблагодарив, отказался и испросил разрешения отправиться на сеновал, отговорившись привычкой спать на свежем воздухе. Недоумевающему Гунтеру, который был не прочь выспаться на хорошем мягком тюфяке, он со скучающим видом, точно учитель зоологии, перечислил такое количество разнообразных насекомых, которые могут водиться в его вожделенных тюфяках и простынях с одеялами в летнее время, что германец только диву дался, как же остальные домочадцы терпят всех этих клопов, блох, пауков и гусениц. Сам он очень не любил всяческих ползающих тварей и без сожаления расстался с перспективой провести ночь в их кусачем обществе.

«Эх, хорошо иметь знакомых феодалов по всей стране, – подумал Гунтер, блаженно вытягиваясь в душистом сене. – И накормят, и напоят, и спать уложат…»

– Эй, сэр, спишь уже? – окликнул он сэра Мишеля.

– Почти, – сонным голосом откликнулся рыцарь, поворочался немного, шурша сеном, и проговорил: – Завтра с утра поедем к лекарю. – Зачем? – удивился Гунтер. – Все же и так ясно – Понтий был здесь, нагадил, потом в Руан отправился, больше ведь по этой дороге некуда ехать…

– Поедем, – настаивал рыцарь. – Надо выяснить, видел ли лекарь у него татуировку.

– Ну давай съездим, – сквозь зевок сказал Гунтер.

Уже на зыбкой границе сна германцу пришла тревожная мысль, что уж больно гладко проходит их путешествие и стоит держать ухо востро, иначе беда сможет нагрянуть там, где ее никто не ждет.

За завтраком сэр Уилфрид безрезультатно пытался уговорить Мишеля остаться хотя бы на недельку – Фармер-младший был непреклонен, сказав только, что находится на службе у короля Ричарда и обязан срочно выполнить данное ему поручение. После этих слов хозяин Ле-Небура оставил уговоры, взяв с сэра Мишеля обещание, что тот обязательно погостит у него в будущем, когда справится со своими важными делами.

Распрощавшись с сэром Уилфридом, сэр Мишель и Гунтер, не теряя ни минуты, отправились к лекарю, жившему в маленькой деревеньке, прижавшейся к самым стенам замка.

Рыцарь без труда сумел разговорить сухопарого старичка, дав ему несколько золотых монет, и тот поведал, что действительно, две ночи назад к нему бесцеремонно ввалился высокий черноволосый рыцарь с неприятным лицом и куда более отвратительными манерами и велел немедленно оказать ему помощь, иначе он, дословно, «разнесет в щепки весь этот вонючий курятник». Лекарю ничего не оставалось делать, как впустить буйного господина. Его спутники остались за дверями, кто они, старик не успел разглядеть, да и не стремился особенно. Видимо, они расположились вокруг дома, потому что то и дело слышался хохот, а потом какое-то странное заунывное пение. Больше всего его удивила странная рана под ключицей рыцаря – две маленькие круглые дырочки с обеих сторон плеча, как будто его проткнули узким раскаленным прутиком – по краям отверстий кожа была сильно обожжена. Разумеется, лекарь не стал интересоваться, какое оружие смогло нанести такую рану, а просто молча наложил тряпочку, пропитанную целебной мазью, туго перевязал, потом по требованию рыцаря сготовил ужин, уступил ему свою постель и провел мучительную ночь на расстеленной возле очага шкуре, слушая ужасающие ругательства, которые бормотал в сонном бреду рыцарь.

Когда старик рассказывал про рану, сэр Мишель покосился на Гунтера, и тот согласно кивнул головой – описание в точности совпадало с виденными им сотни раз пулевыми ранениями.

Сэр Мишель попытался выспросить, не говорил ли рыцарь каких-либо имен или названий, но старик раздраженно отмахнулся и перекрестился:

– Упаси меня Бог повторять то, что слетало с его языка! Не помню я никаких имен, не было у меня желания вслушиваться в его нечестивую брань… Многих я лечил, и многие ругались, терпя боль, но этот…

Тогда сэр Мишель быстро перевел разговор на другую тему:

– Последний вопрос, милейший. Тебе ведь пришлось снять с рыцаря одежду, когда ты обрабатывал его рану.

– Да он сам изволил содрать с себя кольчугу и рубашку, уселся на мою постель и велел: «Лечи!» – Лекаря понемногу начинал утомлять этот непонятный допрос, но выказать неудовольствие он не посмел.

– Так вот, не заметил ли ты какой-нибудь метки на его плече? – осторожно спросил сэр Мишель.

– Метки? – недоуменно переспросил старик. – Не было никакой метки… Может быть, рана эта странная…

– Нет, нет, – нетерпеливо перебил его сэр Мишель. – Татуировка, вот что я имею в виду. Она должна быть небольшой, на правом предплечье.

Лекарь задумался, потом медленно покачал головой:

– Нет, ничего подобного я не заметил, да и не всматривался. К сожалению, господа, точно я сказать не могу. – Лекарь развел руками.

– Что ж, спасибо и на этом, – сказал Гунтер, пресекая дальнейшие расспросы, которые сэр Мишель хотел было учинить старцу. Он уже понял, что здесь ничего путного узнать нельзя.

По дороге к Руану, когда замок Ле-Небур остался далеко позади, сэр Мишель нарушил задумчивое молчание, тянувшееся с того момента, как они покинули деревню и выехали на тракт:

– Выходит, что Понтий не тот, за кого мы его приняли, раз татуировки у него нет.

– Это еще неизвестно, есть ли она у него или нет, лекарь ведь ничего не заметил. К тому же остаются еще его слуги-сарацины, у них-то никто наличие татуировки не проверял, – ответил Гунтер. – А потом Понтий может быть послан вместе с асассинами тем самым христианским владыкой, что задумал убийство, для отвода глаз.

– Или как их проводник, – добавил сэр Мишель. – Хотя стал бы нанятый для такого дела человек привлекать к себе столько внимания. Возможно, он и сам не знает, с кем связался.

– Или знает, потому и злится, что выхода у него нет, мало ли чем эти нечестивцы могли его запугать, – подхватил Гунтер.

– Никто не может запугать христианского рыцаря! – провозгласил сэр Мишель, гордо выпрямившись в седле. – Никто, даже Саладин или сам сатана… Или ставленник Мессира, черт его дери!

– Не задерет. Мессир же сам его и поставил, – усмехнулся Гунтер. – Кстати, тебе не кажется, что у нас все слишком уж благополучно?

– А иначе и быть не может, – пожал плечами сэр Мишель. – Мы же богоугодное дело вершим. Мы же… – Норманн запнулся, подбирая слова. – Ведь мы настоящие паладины, вот!

– Чего? – поморщился Гунтер. – Какие еще паладины?

– Разве не знаешь? – Мишель сделал паузу, поразмыслив, и сказал. – Разве у вас, через семьсот лет, стало неизвестно само слово «паладин»? Понимаешь ли, это такой благородный рыцарь, принявший обет верности. Деве Марии, Прекрасной Даме, церкви или королю… Неужели никогда не слышал?

– Слышал, – ответил германец. – У нас тоже дают обеты верности и даже часто соблюдают их. Знаешь слово «присяга»? Так вот, в нашей арм… войске положено было присягать на верность стране и ее… повелителю.

– Видишь, видишь, – обрадовался сэр Мишель. – У вас это – положено, а мы делаем от души. Правильно?

– Это все слова, дорогой мой рыцарь, – нерешительно покачал головой Гунтер, не понимая, зачем Мишель завел этот разговор. – Я привык к тому, что слово во все времена держится не слишком хорошо…

– Вот неправда! – крякнул сэр Мишель. – У нас не так! Слово – очень опасное оружие, и его всегда можно обратить против себя или другого человека. Между прочим, норманны, жившие раньше, почитали оскорбление словом почище оскорбления действием, пощечины, например. Скальды иногда складывали обидные ниды – такие короткие стишки, всего на восемь строчек. Хулительный нид был самым жутким оскорблением, и оно смывалось только кровью… Традиция, кстати, посейчас сохранилась.

– Это как? – не понял германец. – У вас еще принято сочинять подобное?

– Не совсем, конечно, – согласился сэр Мишель и прокашлялся. – Ты, наверное, никогда не слышал о Бертране де Борне? Это самый знаменитый менестрель Аквитании. Его песни даже король Ричард поет. Есть одна история, не знаю, правдивая или нет… Я ее около года назад слышал от самого Бертрана, когда воевал у принца и короля Французского. Спеть?