– Может быть, я просто не хочу пробовать.

– Потому что это тяжкий грех по мнению какого-то идиота из воскресной школы, державшего в заложниках твое духовно-нравственное воображение все десять гребаных лет становления… и вот результат…

– У нас с тобой очень хороший секс.

– Но это не благодаря баптистскому сморчку, который не велел тебе совать свой…

– Веришь или нет, но преподобный Чайлдс никогда не читал нам, детям, проповедей о таких вещах.

– Зато готова спорить, что он носил один из тех светло-голубых полосатых костюмов и галстук-бабочку.

– Ты проницательна.

– Или просто сочиняю на ходу всякое дерьмо – и что-то на самом деле оказывается правдой.

На следующее утро, когда я встал с кровати, чтобы пойти в туалет, Шивон крикнула мне вслед:

– Думаю, я оставила тебе шрамы на всю жизнь.

Какое-то время я избегал смотреть на свою спину в зеркале ванной. Зная наверняка, что меня ужаснет уродливая сетка царапин, оставленных вечно острыми ногтями Шивон. Даже когда я говорил ей в первые несколько раз в постели, что ее ногти впиваются мне в спину более чем болезненно, это лишь раззадоривало ее, и она продолжала с удвоенной силой. Я прекратил жаловаться. Но истязания не заканчивались. Наша свирепость в постели позволяла Шивон кусаться, царапаться и дергать за волосы с еще большей самозабвенностью. Я смирился с этой жестокой изнанкой секса с будущим судьей Верховного суда Ирландии; женщиной, с которой столкнулся двадцать семь лет спустя на большой международной юридической конференции в Берне. Ей пришлось представиться мне – она набрала тридцать фунтов и была одета в серый строгий костюм. Мы обменялись легкими поцелуями в щеки. Я узнал о ее судейской практике и о том, что она стала матерью четверых детей; старшему было двадцать четыре года. Муж Конор, сопровождавший ее, был коренастым и лысым; преуспевающий застройщик, он потерял ко мне всякий интерес, когда обнаружил, что мне нечего сказать об игре в гольф. В тот вечер у нас не было возможности поговорить вдоволь, поскольку мы сидели за разными столами. Но после бесконечных речей она все-таки подошла ко мне, немного навеселе, с бокалом вина в руке и визитной карточкой между пальцами.

– Если когда-нибудь будешь в Дублине… – сказала она, опуская карточку в карман моего пиджака.

– Кто знает. Хорошо выглядишь, Шивон.

– Прекрати нести чушь. Выгляжу как пухленькая матрона. Я тебе всегда говорила, что такой и стану.

– Не делай этого с собой.

– Но я уже все это сделала. – Она провела рукой по ярко выраженному изгибу бедер. – В отличие от тебя. Сразу видно, что ты следишь за собой. За одним исключением: печаль в твоих глазах. Что это значит?

Я отвернулся. Пожал плечами.

– Жизнь. В ней никогда не бывает просто, не так ли?

– И потому то, что было у нас с тобой, столько лет назад… это своего рода волшебство в сумасшедшем смысле, верно?

– В самом деле.

– Больше никаких шрамов на спине?

– Они зажили.

– А душевные?

– У меня остались только хорошие воспоминания.

– Обманщик.

– Я говорю правду. А что, твои воспоминания о том времени такие плохие?

– Вряд ли. Это был последний раз, когда я познала свободу… или, по крайней мере, позволила себе иллюзию свободы.

Иллюзия свободы.

Снимая рубашку с себя, двадцатидвухлетнего, в том захудалом номере бостонского отеля в начале зимы 1977 года, я знал, что шрамы на моей спине серьезные. Вот почему я избегал смотреть на них. Решив для себя: в наши последние дни она еще глубже вонзит ногти мне в кожу, сознавая, что скоро наступит неизбежный финал; наши пути разойдутся; этот секс и это пробуждение в одной постели, заполнение времени вместе… мимолетные иллюзии влюбленной пары… все это исчезнет, как только она сядет в самолет, возвращаясь в Дублин, в собственную, уже предначертанную судьбу.

Когда наступило утро понедельника, она разбудила меня в девять; ее рот был у меня между ног. Мгновенное возбуждение. Она оседлала меня, заскользила вверх-вниз. Нарочитая медлительность. Никакого насилия, никакой дикой ярости. Элегическая мягкость в ее движениях. Ощущение тихого прощания. Я протянул руку, позволяя пальцам погладить пушистый темный треугольник ее лобка. Нарастающие стоны; размеренное, но настойчивое ожидание взрывного высвобождения. Мои руки крепче сжали ее бедра, когда она провалилась глубже и задержалась наверху, пока по ней не прокатилась сильная дрожь. В тот день впервые ее ногти не истязали мою кожу. Еще кое-что впервые: мы кончили вместе. Когда она падала с меня, ее тело сотрясалось волнами оргазма. Я обнял ее. Она уткнулась головой мне в грудь. В какой-то момент даже всхлипнула. Потом она подняла на меня взгляд, коснулась моего лица.

– Это счастье, – сказала она. – И я не очень часто бываю счастлива.

Позже в тот день я предложил проводить ее в аэропорт.

– Не-а, мы попрощаемся здесь. – Она повела меня обратно в лобби отеля, где забрала чемодан, который оставила у посыльного, поскольку должна была выписаться из номера в полдень. Тот вынес чемодан на улицу и остановил такси. Я впился в нее глубоким прощальным поцелуем. Высвобождаясь из моих объятий, она сказала: – Возвращаюсь от неожиданного к полностью ожидаемому.

– Желаю тебе интересной жизни, – сказал я. – Это самое меньшее, что мы должны самим себе.

– Заткнись, – буркнула она и крепко поцеловала меня.

Когда такси отъехало от тротуара, я махнул рукой в сторону окна, к которому она привалилась головой. Но она не заметила моего прощального жеста. Потому что была уже где-то далеко.

Примерно через неделю после того, как Шивон исчезла из моей жизни, я получил письмо от отца, в котором он сообщал, что они с Дороти решили провести Рождество в гостях у ее лучшей подруги детства в Палм-Спрингс. Он не спросил, хочу ли я присоединиться к ним в этот семейный праздник. Правда, сказал, что дом в Индиане будет в моем полном распоряжении, если я «захочу вернуться домой». Я прочитал эту фразу и поймал себя на мысли: «Что такое дом в наши дни?»

Тогда я обратился к привратнику общежития юридической школы и выяснил, что могу остаться в своей комнате на время каникул и пользоваться общей кухней в конце коридора. Я написал отцу открытку, выразив надежду, что они с Дороти отлично проведут Рождество, и сообщил, что останусь в Кембридже. В ответ отец прислал конверт с чеком на 200 долларов и запиской с номером телефона, по которому с ним можно связаться, пока он будет на Западе.

Я ответил, что только что нашел работу, чтобы занять себя на Рождество, и поблагодарил за щедрый подарок. Написал, что люблю его. И я действительно его любил. Как и смирился с тем, что, хотя и испытывая ко мне отцовские чувства, он просто был неспособен позволить мне приблизиться к нему.

Мой профессор по конституционному праву, случайно узнав, что на время каникул я нахожусь в свободном полете, устроил меня на оплачиваемый исследовательский проект в крутую бостонскую юридическую фирму. Восемьсот долларов за то, чтобы провести сравнительный анализ шести разных способов, которыми солидная фармацевтическая компания могла бы избежать иска из-за лекарства от диабета, возможно, вызвавшего инсулиновый шок у восьми пациентов в Новой Англии.

– По-настоящему вкусишь нашего таланта пачкать руки грязными делишками крупных корпораций, – сказал мне партнер60 юридической фирмы, когда я вошел в его офис.

В канун Нового года я нашел-таки лазейку для фармацевтического гиганта; юридическую уловку, которая позволила бы им спасти многие миллионы, отбившись от претензий разгневанных пациентов. Партнер был впечатлен. Так же, как и швейцарский представитель фармацевтической компании, который руководил северо-восточным филиалом. Он сообщил, что главный офис в Цюрихе хочет предложить мне поощрительную премию. Дополнительную тысячу долларов. Я согласился, даже несмотря на то, что партнер, пригласивший меня выпить после этой встречи, отметил за вторым мартини с бифитером мою глубокую амбивалентность по поводу столь щедрого вознаграждения (1800 долларов – целое состояние в 1977 году) за выполнение корпоративной грязной работы. Партнера звали Прескотт. А его супругу – Мисси, и они воспитывали двух маленьких дочек – Клариссу и Эмелин. Жили они в большом доме в колониальном стиле в Бруклине. Когда вторая глубинная бомба с джином и вермутом развязала ему язык, Прескотт рассказал мне, что женился в двадцать пять, стал отцом в двадцать семь, партнером в этой фирме – в двадцать девять, и снова стал отцом в тридцать один.