– А теперь я хочу послушать, что думает американский юрист о сравнительных элементах недобросовестной конкуренции и законе о товарных знаках.

Она пыхнула сигаретой Lucky Strike. Шивон обладала аналитическим складом ума. И любила то, что называла «диалектикой закона», разбирая его сухие предписания так же, как мои знакомые математики находили поэзию в исчислении. Она могла без устали говорить о каком-нибудь правонарушении. Шивон нисколько не стеснялась того, что приехала с «Дикого Запада», как она окрестила свою родину, графство Голуэй. Несмотря на всю самоуверенность, она по-прежнему считала себя «калчи»59 и, казалось, была одержима идеей произвести фурор в ирландском юридическом мире.

– Я знаю, что твое сердце где-то в другом месте, – сказала она мне в наш третий вечер, когда мы сидели в итальянской забегаловке в Норт-Энде. Перед нами стояли тарелки с закусками и пустая бутылка домашнего вина в ожидании, когда ее заменят полной.

– Не понял? – спросил я, ошеломленный ее заявлением.

– Послушай себя. Ты все время как будто обороняешься. Никогда не играй в покер, Сэм. У тебя все на лице написано.

– В моей жизни никого нет.

– Да, черт возьми, есть, и, если мой тон говорит тебе что-то, я вовсе не упрекаю тебя за это.

– Я никогда не спрашиваю тебя о твоей жизни в Дублине.

– Я это заметила и в какой-то степени оценила. Но, чтоб ты знал, там есть парень, который хочет жениться на мне. Его зовут Кевин. Толковый, порядочный, разумный и считает меня лучшим, что когда-либо встречалось ему на пути. Я одобряю его хороший вкус. Но знаю, что не выйду за него замуж. Потому что вижу, как скука уже стоит на пороге. И одна моя половинка хочет еще какое-то время покуролесить с придурками, что автоматически вычеркивает тебя из списка. Не то чтобы ты был таким же занудой, каким обычно бывает Кевин. Ты тихий. Но в том смысле, что это намекает на большое горе внутри. И ты влюблен… только не в меня. Не то чтобы я ожидала, что ты влюбишься в меня. Или что это продлится дольше, чем неделя. Да на самом деле это и невозможно, поскольку я должна вернуться в Дублин, чтобы занять свое место в адвокатской конторе «Хики, Бошан, Кирван и О’Рейли». Без сомнения, в течение следующих двух лет я куплю дом, потому что это разумно. Без сомнения, я встречу адвоката, в ком будет чуть больше задора, чем в бедном милом Кевине; выйду замуж, устроив пышную свадьбу, а потом окажусь в интересном положении. И, вероятно, не остановлюсь на этом и нарожаю кучу детей – потому что это тоже ожидаемо и вроде как то, чего я хочу. Точно так же, как хочу послать телеграмму Хики, Бошану, Кирвану и О’Рейли и сказать им, чтобы они искали себе кого-нибудь другого; послать все к черту и укатить куда-нибудь в Австралию годика на три, устроиться барменшей на пляже, продавать пиво, спать с серферами и говорить себе: «Вот это и есть свобода», хотя знаю, что, вероятно, проснусь в пятый гребаный раз с каким-нибудь придурком по имени Брюс, удивляясь, почему, черт возьми, я не в Дублине и не пробиваю себе дорогу в жизни. Что подводит меня к более важному вопросу: почему мы всегда хотим того, чего у нас, черт возьми, нет? А потом, когда получаем то, чего хотели, тотчас становимся недовольными тем, за чем так долго гнались? И да, я немного болтлива, но знаю, что откажусь от преходящей свободы ради чего-то более постоянного и прочного, нисколько не сомневаясь в том, что через десять лет обернусь и подумаю: еще шесть минут унылого секса с теперь уже пузатым мужем, еще одно гребаное утро сборов в школу… и почему, черт возьми, я не в Париже… хотя что мне делать в Париже?

– Могла бы выучить французский.

– В смысле, как ты.

– Я никогда не говорил, что учил французский.

– Но рассказывал о тех месяцах в начале этого года, когда жил в Париже, и я знаю, что женщина, которая все еще владеет твоим сердцем, француженка.

Я промолчал. Что было красноречивее любых слов.

– Так ты расскажешь мне о ней, как я рассказала тебе о своем Кевине?

– Мне нечего сказать, кроме того, что все кончено.

– Чушь собачья. Ты все еще надеешься на воссоединение со своей возлюбленной. Хотя и убеждаешь себя в том, что все кончено.

Я почувствовал, как на моем лице загорелся лихорадочный румянец.

– Неужели я настолько открытая книга? – спросил я.

– Инстинкт – это все, любимый. Лишь увидев тебя, я поняла: никакой любви дома, разбитое сердце за границей, очень целеустремленный, очень честолюбивый и очень осторожный, чтобы никогда не показывать свою уязвимость кому-либо… особенно женщине, которая в настоящее время делит с тобой постель и получает от этого истинное удовольствие.

Я отвернулся, как от пощечины. Не потому, что разозлился или обиделся. Скорее потому, что она попала в самую точку.

– Знаешь, чего я боюсь? – наконец вымолвил я.

– Скажи мне, любовь моя.

– Что пойду на компромисс так же, как и ты.

Она наклонилась и поцеловала меня.

– Значит, нас уже двое, – сказала она.

Принесли новую бутылку вина.

– Давай поскорее прикончим ее, а потом вернемся в гостиницу и будем трахаться до одури. Это продлится только до понедельника, когда мне придется лететь обратно в Дублин навстречу моей гребаной помпезной судьбе. Не то чтобы наша связь продолжалась намного дольше, даже если бы я осталась.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что мне нужен мужчина, которым я могу командовать. И, хотя ты не совсем мистер Мачо, что я одобряю, – ты держишь дистанцию. Ты одинок, но совсем не против одиночества. Несмотря на то, что больше всего на свете хочешь близости. При этом ты еще и независим. Отчаянно независим. Ты еще не понимаешь эту часть себя. Ты думаешь, что твое одинокое детство будет искуплено любовью хорошей женщины. Все дело в том, что, даже когда ты найдешь то, что примешь за любовь, тебя будет одолевать тоска по другой, параллельной реальности. Ты никогда не успокоишься. Твое одиночество всегда будет преследовать тебя. Потому что именно оно и определяет твою сущность.

Сказав все это, она откинулась на спинку стула и наполнила наши бокалы почти до краев. Потом наклонилась ко мне, ухватила меня за промежность, одновременно впиваясь в мой рот глубоким поцелуем.

– Только не говори, что тебе не льстит мой анализ твоего недомогания. Оно делает тебя гораздо интереснее, чем ты сам о себе думаешь.

– Никогда не считал себя интересным.

– Опять ты за свое. In vino veritas. Но хочу тебя предупредить: ты сможешь, если очень захочешь, обойти все ловушки, которых мне не избежать.

Я закурил сигарету. Отхлебнул вина.

– Буду иметь это в виду.

– Ты так и не рассказал мне про француженку.

– Нечего рассказывать.

– Потому что на самом деле рассказать можно много чего. И это тоже твой стиль молчуна. Закрытая книга родом со Среднего Запада. Как ни странно, я нахожу это сексуальным. Но для меня странно многое из того, что связано с мужчинами.

Наступил уикэнд. До отъезда Шивон оставались считанные дни, поэтому она настояла на том, чтобы я и близко не подходил к учебе, пока она не сядет на ночной рейс в понедельник. Это означало пропуск целого дня занятий, но я решил, что как-нибудь выкручусь. Мы занимались безумным сексом дважды в день. Ее неистовство в постели имело ярко выраженный чувственно-агрессивный заряд. Она поощряла меня к ответной жесткости, призывая царапать ей кожу, отвешивать шлепки, проникать в ее интимные места, которые я до сих пор считал «запретными». Она упрекнула меня, когда я дал понять, что у меня есть свои границы; что содомия и садомазохизм не представляют для меня сексуального интереса.

– Ты немного робок, не так ли?

– Это мое баптистское воспитание.

– А я гребаная ирландская католичка. И не против того, чтобы мой любовник хлестал меня по телу или пробирался в мою задницу.

– У тебя такая романтическая манера обращаться со словами.

– И это говорит осторожный мальчик со Среднего Запада, который не хочет падать слишком низко и пачкаться. Я имею в виду, откуда ты знаешь, что тебе не понравится анальный секс, пока ты его не попробуешь?