– Двухлетние интервалы, похоже, моя фишка, – усмехнулся он, закуривая сигарету «Тарейтон». – Точно так же, как я выкуриваю только две штуки в день, обычно с крепким коктейлем, прежде чем отправиться домой, в свою восхитительную жизнь.
«Восхитительную для кого?» – хотел я спросить, но не осмелился.
– Полагаю, и ты скоро обзаведешься всем этим. – Партнер затушил вторую сигарету и тотчас закурил третью, не преминув заметить: – Конечно, Мисси учует запах, как только я переступлю порог, и узнает, что я превысил квоту на табак и выпивку ровно на единицу того и другого.
Она что, устанавливает для тебя лимит на коктейли и сигареты? Разве Мисси твоя мамочка?
Надо же, сколько подрывных мыслей таится на дне глубокого бокала коктейля.
– Ты не ответил на мой вопрос, – произнес партнер заплетающимся языком.
– А был вопрос? – удивился я.
– Возможно, просто умозаключение об очевидном будущем.
– Неужели моя судьба настолько очевидна?
– Только если ты позволишь ей быть такой.
Как это сделал ты?
Я промолчал. Тогда партнер продолжил:
– Правда в том, что у тебя явный аналитический талант к договорному праву. И к поиску слабых мест в аргументах оппонента. Так что ты произвел серьезное впечатление на группу элегантных, морально отвратительных руководителей швейцарской фармацевтической компании… и при этом выставил нас в лучшем свете. Поскольку я сам учился в юридической школе Гарварда, знаю, что у тебя нет времени заниматься какой-либо внеклассной работой в течение семестра. Но я уверен, что смогу найти тебе хорошо оплачиваемую летнюю подработку в следующем году.
– Звучит многообещающе, – сказал я, в то же время думая: «Но мне бы хотелось провести большую часть следующего лета в Париже… хотя не знаю, захочет ли Изабель, новоиспеченная мама, увидеть меня снова».
– Однако я ничего не собираюсь тебе предлагать, – сказал партнер, размахивая только что поданным, уже третьим, бокалом мартини, – пока ты не ответишь на мой гребаный вопрос.
Я улыбнулся, зная, что ответ сыграет мне на руку.
– Полагаю, и ты скоро обзаведешься всем этим? Это твой вопрос?
– Именно.
– Все мы – архитекторы наших собственных тюрем. Я еще не решил, как выглядит моя.
Мне хотелось рассказать об этом разговоре Изабель. Вслух задаться вопросом, не обрекаю ли я себя на карьерный путь, к которому не лежит душа. Я знал, что получил своего рода когнитивную встряску, изучая хитросплетения права: его судебные нюансы и многослойные интерпретации. В юриспруденции так мало эмпирического. Умение манипулировать фактами, чтобы вынести решение в свою пользу… это сродни написанию романа (не то чтобы я думал замахнуться на литературное творчество или имел хотя бы малейшее представление о том, как построить с нуля такое грандиозное вымышленное предприятие). А еще я хотел спросить Изабель, как развивается ее беременность; все, что было связано с этой женщиной, по-прежнему много значило для меня.
Но я отбросил эту идею в сторону. И еще раз сказал себе: все кончено. Она ясно дала это понять в своем последнем письме. Надо просто принять это как данность. И не зацикливаться на мысли, неоднократно посещавшей меня в течение той сумасшедшей недели с Шивон: вся эта безумная ненасытная похоть лишь высвечивала боль расставания с Изабель. Секс с ней никогда не был просто сексом. В нем чувствовалась любовь… даже если она никогда не могла произнести это слово, говоря о нас.
Я подумывал ограничиться хотя бы рождественской открыткой. Но решил, что будет лучше уважить ее настойчивую просьбу прекратить всякие контакты.
Занятия в юридической школе возобновились через несколько дней после наступления Нового года. Все вернулось в прежнее русло – аскетическое, монашеское. Я привычно погрузился в учебу. Шли месяцы. В начале апреля зима отступила, намекнув на скорую весну. И вдруг, спустя считанные дни, ртутный столб пополз вниз, и невесть откуда взявшаяся метель обрушилась на Бостон и его окрестности на тридцать шесть часов. Густая пелена белых хлопьев, спускающаяся сверху, небесным ластиком стирала периферийное зрение. Передвижение по городу было ограничено, да и почти невозможно. Занятия отменили. Работу общественного транспорта приостановили. Автомобилистам запретили выезжать на дороги, пока не закончится снежная Ниагара.
На второй день меня одолел синдром замкнутого пространства. Я нацепил тяжелые ботинки, свой единственный толстый свитер, куртку, шарф, перчатки и бросил вызов внешнему миру. Похоже, во всем городе только я один оказался дураком, решившимся на столь экстремальную вылазку. Но я все-таки добрался до юридической школы. Входная дверь была не заперта, и я ввалился внутрь, с ног до головы облепленный снегом, который тотчас начал таять в жарко натопленном помещении. В вестибюле стоял торговый автомат, где за четверть доллара продавали жидкий кофе, горячий шоколад или поганый чай. Я предпочел шоколадный удар. Когда машина помочилась светло-коричневой жидкостью в хрупкий пластиковый стаканчик, я решил заглянуть в свой почтовый ящик, хотя и полагая, что он пуст.
Но я ошибся.
Меня ждало письмо. Французская марка, почтовый штемпель шестого округа Парижа, ее характерная каллиграфия черными чернилами. Мое сердце пропустило сразу несколько ударов. Я судорожно вскрыл конверт; моя естественная склонность к неизбежному плачевному исходу заставляла меня ожидать худшего. Я пробежал глазами текст, выделяя две контрольные отметки: вступительное приветствие и прощальную подпись. Первое было на английском языке:
Дорогой Сэмюэль.
А концовка на французском:
Je t’embrasse très fort.
Многообещающе.
Я вчитался в то, что было написано между ними.
Прости, пожалуйста, за опоздание с этим письмом. Моя дочь, Эмили Ирен де Монсамбер, родилась седьмого марта 1978 года. Ее вступление в мир было не самой легкой прогулкой. Я рожала больше двенадцати часов. Возникла угроза, когда обнаружилось обвитие пуповиной. Началась контролируемая паника. Экстренное кесарево сечение. Немедленная анестезия для мамы – против чего я бунтовала, поскольку мне хотелось быть в здравом уме в момент ее прибытия в этот чудесный бордель, который и есть жизнь. Но, когда мне вспарывали живот, пришлось отключиться от реальности на несколько часов. Проснувшись, я снова принялась кричать. Потому что увидела, что колыбелька рядом с моей кроватью пуста. Естественно, я предположила худшее, и тут же подумала: если у меня отнимут и этого ребенка, я просто не смогу жить дальше. Но дежурная медсестра успокоила меня, сказав, что я родила девочку и она находится в отделении интенсивной терапии для «обычного наблюдения», и я снова подумала о худшем. Я настояла на том, чтобы мне позволили увидеть ее, хоть и была крайне слаба. Медсестра отказалась. Я опять кричала. Мой муж – оказалось, он всю ночь проспал в кресле возле моей кровати и вышел покурить, прежде чем я пришла в себя, – вернулся в палату и изо всех сил старался успокоить меня. Он сказал, что был в отделении интенсивной терапии, и там все вроде бы в порядке.
Как я уже говорила, мы назвали ее Эмили, и она поистине восхитительна. У нее аура спокойствия и сияния. Конечно, я дико предвзята. Конечно, я испытываю самую глубокую безусловную любовь к моей необыкновенной дочери. Конечно, я все еще беспокоюсь, что из-за сложных родов могут быть нарушения в развитии, хотя врачи продолжают уверять меня, что все хорошо. Но в этом и заключается проблема прошлой трагедии: она затмевает все. И ты постоянно думаешь, не нацелится ли на тебя снова злая судьба… как в драме, связанной с появлением Эмили на свет. Возможно, это еще одно следствие трагедии: она заставляет поверить, что оболочка жизни не просто хрупка изначально (что почти эмпирическая истина), но может расколоться и поглотить тебя целиком в любой непредвиденный момент.
Но я по природе своей романтик-пессимист; из тех, кто верит, что счастье, если и случается, ужасающе скоротечно. И, перечитывая все написанное, я прошу прощения за свой озабоченный тон. Эмили, хотя и излучает спокойствие, в настоящее время страдает от колик, и всю эту неделю мне удается поспать не более двух часов подряд без перерыва. С моего благословения Шарль переселился в гостевую спальню.
Вот такие мои новости из Парижа. Помимо того, что я думаю о тебе с любовью и страстью.
