— Я написал это стихотворение в 16 лет.
Слова показались мне горделивыми и тщеславными, и я просто не смогла сдержаться и фыркнула. На некоторое время воцарилось всеобщее молчание, а после Есенин неожиданно весело засмеялся. И каков был этот смех!
Чистый, переливчатый, звонкий — не идущий ни в какое сравнение с тихим голосом его. Он смеялся очень заразительно и весело, даже если на то не было повода, и мы невольно подхватили оптимизм его, хотя всё ещё не знали причины таковой внезапной смены настроения. Отвлёк нас лишь громкий крик кого-то из ныне присутствующих пьяниц. В кого-то полетело отколотое горлышко бутылки, началась драка, и Есенин вызвался улаживать все эти дела, происходившие за соседним столиком. Перед тем он на прощание вновь поцеловал руку у каждой из нас, пожал — всё это время молча восседавшему за столиком Ване, а после взял мою — на сей раз я не противилась. Что-то знакомое вновь показалось мне во взгляде его и, точно прочтя мысли мои, он тихо произнёс: «Глаза у вас красивые, Вика. Не скоро такие забудешь», — и, то ли мне показалось, то ли в действительности с силой сжал он мою руку, а после спешно удалился.
Каждый из нас покинул «Стойло Пегаса» в различных чувствах, а я и вовсе — в растерянных. Майя и Алиса некоторое время обсуждали это необыкновенное знакомство с поэтом, а затем повернулись ко мне, чтобы подождать нас с Иваном, плетущихся позади, и уже после вновь разговорились.
— А ведь он сказал, что ты совсем не вхожа во всё это общество, — посреди разговора обратилась ко мне Алиса.
— Ещё бы, зато он вхож в поэзию, — пробурчала я, хотя и понимала, что вру сама себе — стихи его мне безумно понравились что в прошлый раз, что в этот. Чтобы как-то подкрепить доводы свои, я с жаром продолжила: — Только подумать! В 16 лет писать про смерть и про то, что на рукаве своём он повесится!
— Ничего ты не поняла, — засмеялась в ответ Алиса. — Про то, что ты совсем не вхожа в общество — это вовсе не укор. Это был комплимент.
========== III. Его женщины ==========
Удивительно, что в это самое время и в этот самый год, когда предстояло писать мне дипломную работу, начались в жизни моей эти нежданные встречи с поэтами и музыкантами. Есенин неоднозначно дал понять, что будет рад видеть нас в «Стойле» вновь, и мы не преминули принять его приглашение. Не каждый, впрочем, раз народу там было столь же мало, что и в тот вечер, так что и на разговоры с ним у нас было не так много времени. Мы могли встретиться взглядами, он — кивнуть головою в знак того, что заметил нас и рад приходу нашему, но на том общение и заканчивалось. Всё сильнее меня поражали стихи его, как и вся стихия, исходящая, казалось, из самой души поэта; то, как легко и спокойно он двигался по сцене — даже если и буду я выступать с докладом, никогда не смогу себя чувствовать столь же уверенно; как доносил то, что чувствует, другим людям, своим слушателям; и, наконец, кажется, и сам он. Вечера становились наполненными, когда после библиотеки мы с Майей и Алисой шли на его выступления. Жизнь становилась красочнее, когда, наконец, наступало для нас это свободное время. Поэзия виделась мне иной, когда с нею выступал именно он.
Я сравнивала всё происходящее с тем, что читали нам в университете во время перерывов между парами, стоя на столах в лектории, и осознавала, что до сего момента пребывала в каком-то ином мире и понимании поэзии. Не раз случалось, когда, возвратившись поздно из «Стойла», я бежала искать чернильницу и бумагу, чтобы набросать пару строчек. Голова моя туманилась от мыслей и идей, которые тотчас же, просто непременно, следовало воплотить. Однако же когда я перечитывала всё написанное, я с ужасом комкала изгрязнённый лист, осознавая, что мысли мои, буде они даже и гениальными, так и остались невоплощёнными мыслями.
Читать оттого я тоже стала больше, но нынче — не энциклопедии и справочники, а именно что сборники стихов. Державин, Пушкин, Лермонтов и Некрасов предстали для меня совсем в ином свете, нежели пытались нам их преподнести всё то время, что довелось мне учиться на этом свете. Волошин, Блок и даже Брюсов с его «Революцией» — всё, что изучали мы с таким трепетом, нынче показалось мне ничем по сравнению с гением, который вечер за вечером выступал на сцене в трактире. Я старалась писать подобное, но именно что подобное — то было пустым подражательством и ничего не стоящими пустяками. Я так не умела.
Ближе к концу декабря мне пришлось ходить в «Стойло «Пегаса» почти всегда одной из-за того, что у Майи и Алисы наметилось много репетиций. Педагог, уволившийся из их Гнесинки, некоторое время проводил с ними дополнительные занятия, а после посоветовал прекрасного преподавателя вокала — женщину, которая уже не первый год выступала на сцене. Только увидев её, подруги тут же осознали, что именно с нею им и будет комфортно и приятно заниматься. Только заговорив — порешили более никогда не менять себе педагога. Только запев… Впрочем, что говорить о будущем, когда оно ещё только наступает, и никогда не знаешь того даже, что ждёт тебя через секунду. Майя, к тому же, стала ходить на лекции в наш университет имени Ломоносова к преподавателю философии и каждый раз, когда мы встречались в «Стойле» — а оно стало местом наших пересечений, рассказывала, что поведал он на сей раз. Алиса занялась изучением языков — как оказалось, у нас худо-бедно преподавали английский язык, но в Гнесинке дела с этим обстояли совсем плохо. К её отцу часто стал приезжать его друг из другой страны, к коему семья Алисы, члены которой не были германофобами, всегда относилась гостеприимно. И, судя по всему, рассказы его о другой стране так понравились Алисе, что она стала втихую с ним изучать язык. Так что, посещая выступления поэтов, я не только восхищалась стихами, но и слушала, с одной стороны, о том, что все мы — зависимы от Бога, и в каждом из нас — частичка его, а с другой — фразы наподобие: «Эрлист гут!», «Но хайль маль!», «Ауф цугабе!».
А после прекратилось даже это по поводу, о котором сказано было раннее. И интересная вещь — стоило остаться мне за столиком одной, как ко мне проявили даже более повышенное внимание, нежели прежде, когда меня окружала весёлая компания подруг. Помимо Есенина, здесь всегда читали и другие имажинисты, многие из которых были его друзьями либо в душевном плане, либо в кабачном. Частенько появлялись Кусиков и Иванов, захаживал любитель романтическо-пейзажной лирики Шершеневич. Самым неизменным гостем по-прежнему оставался Мариенгоф, но ни к чьим стихам не могла относиться я так же, как к стихам Есенина. Каждый раз, лишь выпадала возможность столкнуться с фотографом, поэт просил сделать всеобщие снимки — причём, выдумывали имажинисты, как будут выглядеть на них, всё время по-разному. И всё время получалось то ли нелепо, то ли презабавно.
Я же продолжала уходить всё больше взглядами в то современное, что творилось вокруг меня. Читала статьи в газетах о девушках с Запада — таких раскрепощённых и свободных, не связанных узами советского воспитания. «Мы — гениальные возбудители, — примерно так, но вовсе не дословно звучал их слоган. — Семья, общественные приличия, браки — отменяются. Человек — мужчина и женщина — должен быть голым и свободным. Половые отношения есть достояние общества». Это был футуризм. Это было по-новому непристойное и необычно модное. Даже советские коммунисты зачастую шли по пятам у этих лозунгов, выходили совершенно голыми на пляжи, выставляя на всеобщее обозрение все прелести свои. Супруги-молодожёны принимались изменять друг другу, следуя принципу, что хорошая жена сама сумеет найти мужу подходящую любовницу, а он, тем временем, порекомендует её своим друзьям. Чем больше я читала обо всём этом, тем менее ко всему этому была моя неприязнь. Не оттого, что самой мне хотелось следовать всем этим принципам — отнюдь. Но после того, чему научило меня «Стойло» к таковому поведению у меня появилось своего рода понятливое отношение. И если вначале я продолжала застенчиво сидеть в стороне и слушать чужие выступления стихов, то совсем скоро познакомилась со многими здешними завсегдатаями, даже была представлена Мариенгофу и по какому-то вопросу зашедшему сюда к Есенину Клюеву. В отличие от Майи и Алисы, мне не так просто было завести с кем-либо разговор: я не могла похвастаться перед ними, что читала их стихи, либо восхищаюсь их выступлениями, ведь обыкновенно внимание моё было направлено лишь на одного поэта на сцене. Поддержать же беседу мне было просто, каким бы парадоксом это ни казалось. Они рассказывали поистине интересные вещи и были поистине умными и начитанными людьми, всё время норовящими выдумать что-то новое, даже если это всего лишь были начальные фразы перед выступлениями. Они одевались соответственно моде и со вкусом, но не стыдись ровным счётом ничего ни в нарядах, если вдруг те были нелепыми, ни в поведении, ни в повадках — всё то было частью их образа.
