— Ну, что же вы стоите… — то и дело повторяла она. — Располагайтесь, — и разводила руками то в сторону тахты, то — кровати или кресла.
Мы часто и много говорили с нею о работе, но ещё более — о делах личных. Я всё силилась узнать, что у неё с Покровским — но только лишь как друг, уже считая её таковой. Бениславская на сей счёт старалась молчать и всё норовила меня вынудить на разговор о Есенине. Ей было совершенно невдомёк, сколь далеко были мысли и терзания её от истины, и однажды я, кажется, убедила её в том:
— У нас не было любовных чувств с ним, Галя, — тихо молвила я, — как не было, впрочем, и притязаний на них.
Она молчала. А после неожиданно встала, прошлась по комнате и вручила мне что-то. Это был её старый альбом со множеством чужих стихов и росписей, который после решила превратить она в дневник. В тот вечер я узнала, что Бениславская и сама иногда писала стихи. Вот, что нашла я там:
«Книга юности закрыта
Вся, увы, уж прочтена.
И окончилась навеки
Ясной радости весна…»
— С 16-го года я не влюблялась так ни в кого более, — краснея, улыбалась мне она. Я невзначай подняла глаза от альбома и принялась слушать её. — Тогда, в юности, это было… А больше ни к кому я ничего не чувствовала. И до Сергея Александровича мне и не снилось, что я способна полюбить.
Чувство её было всеобъемлющее, широкое, светлое — мне в своих мечтах было далеко до такого! Я грустно огляделась по сторонам, увидела портрет Покровского, каковой подарил он Бениславской, у неё над кроватью, и заметила для себя, что никогда не только ничего похожего на любовные чувства не было меж мною и Есениным — у нас и дружба-то не сказать, чтобы была. Всегда рядом с этим человеком были приближённые его, и, сколь бы ни казался и ни был простым он сам по себе, всегда окружали его люди умные и знающие, готовые поддержать и помочь, все из высокого света и в хороших должностях в литературных кругах. Обо мне же он и словом едва ли с кем обмолвился.
Немного позднее мы перешли с Галей вновь на беседы о «Бедноте», журналистике, газетах. Она, оказывается, неспроста была в редакции — когда-то она очень много перечитала, в том числе, множество номеров журнала «Красная новь». И как-то неожиданно в разговоре сём мы снова перешли на Есенина. Обсудили биографию его. Я много улыбалась, говорила, что это лишь черновики, и работать ему над ней предстоит не один год. Бениславская же вовсю смеялась — пока были мы в Европе, Сергей скидывал ей частички рукописи письмом.
— Написана она смешным детски-официальным языком! — говорила она, и сравнение это вновь ввергало меня в истошный хохот. Заглушил его только звонок в дверь. Слегка побледнев, мы с Галей переглянулись. Сердце моё затрепетало в груди от мысли, каковая была совершено невозможна. Галя открыла. На пороге, комкая шляпу, мялся Покровский.
Мы впустили его, потому что на улице был истошный холод. Они с Галей долго сидели и глядели друг на друга, так что, в конце концов, я, кашлянув, поднялась, сославшись на какие-то важные вещи, кивнула Покровскому, намекая, что увидимся на работе, и удалилась. Теперь, спустя даже столь многое время после Нового года, я ощущала себя совершенно ненужной и одинокой.
Майю и Алису ещё приходилось дождаться, и встречи сей я ждала беззаветно, как ребёнок — подарков на Рождество. Обе каким-то чудесным образом обещали быть в России в одно и то же время — к началу марта, так что февраль я торопила так, как только могла.
Мысли в голове не шли. А это был верный признак того, что следует ложиться спать и более не беспокоить себя. Однако только убрала я все принадлежности с рабочего стола своего — в отличие от Бениславской, в квартире мы с Катей соблюдали хоть какой-то уют, и собралась ложиться спать, как в дверь позвонили. Я уже выключила свет, и лежала в полнейшей темноте на кровати, рассматривая предметы такими, какими были они во время, неведомое для людей; подумала о Кате, но мгновенно отбросила мысли эти — как только у Есениной старшей окончилась учёба в университете, она уехала в Константиново, и раньше середины февраля навряд ли вернётся. Пришлось неохотно подниматься и включать свет — мне было настолько лень, да и сонливость ощущалась, что я ограничилась свечою в подсвечнике. С нею же и пошла к двери. Оттуда послышался ещё один оклик — но на сей раз заместо звонка был стук. Когда я отпирала цепочку, считая, что пришла говорить о Покровском Бениславская, я вовсе и не думала увидеть за нею Есенина. Он казался взъерошенным и озабоченным, но всё таким же, как и прежде.
— Неужели я сплю? — вслух, ещё не осознавая того, произнесла я. Он улыбнулся. И когда улыбка озарила лицо его в полумраке, мне всё ещё с трудом верилось, что он мне не привиделся.
— Сергей Александрович? — быстро затараторила я. — Но как вы… Куда… Такой мороз!.. А Айседора?
Последняя фраза явно заставила его смутиться. Он покраснел, но не отвёл взгляда. В сём слабом свете он будто изучал изменения во мне и, уверена, ни одного не находил.
— Февраль в Росси, Вика, совсем иной, чем в Америке, — тихо шепнул мне он.
— Вы прямиком из Америки! Проходите, я сделаю вам чай.
Я шла на едва ли гнущихся ногах, так что вряд ли меня смущало теперь хоть что-то помимо того, что Есенин заявился ко мне средь ночи. И когда на кухне я услышала, как щёлкнула задвижка, то явственно осознала — пути назад нет. Наверное, подобное чувство было у меня, когда мы остались в квартире его с Мариенгофом, совершенно одни, тет-а-тет, но тогда я не дала прорваться ему с полную силою. Я считала, что меж мною и Толей существует лишь дружба, не догадываясь совершенно о мыслях его. Ныне всё как будто было иначе. Есенин сел за стол, долго наблюдал, как пытаюсь я совладать с чайником, всё силился что-то сказать — да и я ему, чего лукавить? — но не мог. И только когда я подошла, чтобы налить ему кипячёной воды, перехватил руку мою.
— Вика! — вспыльчиво произнёс он, но мгновенно осёкся. Я прильнула глазами к лицу его, не могла наглядеться на черты, о каковых грезила во сне.
— Как вы узнали, где искать меня? — только и произнесла я.
— Катя… — чуть тише произнёс Есенин, так что мне пришлось наклониться, дабы услышать его. Точно воспользовавшись тем, он мягко тронул спину мою, ненавязчиво приказывая сесть на табуретку напротив себя. — Вика, когда вы уехали…
— Молчите! То всё моя вина. Сергей Александрович, я не имела права такого посягательства на вас, — брови его взмыли вверх, и я торопливо продолжала: — да, да, на вас. Ваше творчество, вашу дружбу, общение с вами. Не знаю, кем посчитаете меня вы, но мне приятно ваше общество. Мне импонирует талант ваш, ваши интересы, и общение с вами…
— Сколь сильно общество вас, однако, вышколяло, — покачал головою мужчина, улыбнувшись, а после лёгкая усмешка не сдержалась и пробежала по лицу его. Когда он смеялся, мне каждый раз тоже хотелось нежно улыбаться в ответ, как если бы я видела пред собою счастливого ребёнка. — Раньше могли вы бы так откровенно поведать человеку о чувствах своих? Ну, скажите!
«Чувствах!» — засквозила в голове моей злостная мысль. Мне захотелось ударить его, закричать, рассердиться, что он в таком свете передал все карты мои, но вместо того я лишь грустно улыбнулась в ответ мужчине.
— И неужто вам лишь стихи мои нравятся? — притворно улыбаясь, произнёс он.
— У поэта каждый стих — молитва. Стыдно ими не восхищаться, Сергей Александрович.
— А, оставьте! — он порывисто встал, опустился предо мною на колени и поцеловал руку. — Я давно уж твержу вам, Вика, оставьте вы эти отчества, как ежели бы генералу какому обращались. Вы ни одного письма мне не написали за всё время — я и то вас по имени-отчеству не величаю.
Я густо покраснела. До самых, вероятно, корней волос.
— Так ведь времени не было, Сергей Александрович.
— У Гали находилось время писать мне, — с укором заверил Сергей. — Хотя вы в одной редакции работаете. А вы мне ни адрес свой не сообщили, ни как живёте… — он замолк, наблюдая за реакцией моею, каковая была совершенно неоднозначной, а после вновь приник губами к тыльной стороне моей руки, и то было так неожиданно нежно и приятно, что я внезапно даже для себя самой дотронулась до волос его, принялась перебирать золотистые мягкие пряди, слегка при том их поглаживая, а когда мужчина поднял голову, взгляды наши встретились. Мгновение он внимательно глядел на меня, а после опустился, медленно и почти что робко, коснулся губами моих — затрепетавших, от того, вероятно, абсолютно бледных, и мне припомнился и мартовский дождь в первое моё выступление, и вечер позднего октября, и квартира Сандро Кусикова… Я навряд ли смогла бы оторваться от него теперь, даже продолжая внушать себе, что он — женатый человек. А поцелуи его были, меж тем, всё более настойчивыми, и поглаживания — откровенными, что, буквально мгновение — и я очутилась на руках у него.
