Я не знаю, что делать с этим пограничным состоянием. Куда его приткнуть. И как получше пристроить, чтобы оно не затрудняло дыхание.

– Нужно, чтобы Таня, как можно быстрее решила проблему с документами.

Романов продолжает испытывать меня на прочность. И стойкость. Такие эксперименты проводят с металлами. Определяют порог разрыва. Сколько надо приложить усилий, чтобы разъединить крепко связанные атомы. До трещины. До разлома.

Его взгляд растворяется за моей спиной. Где-то в огнях ночного города. Он достает телефон и быстро набирает номер.

Больше не будет никаких промедлений. Вынужденных задержек.

На другом конце провода Татьяна Сергеева, тот самый адвокат, что лучший в городе. И она получает свою порцию его недовольного тона, и короткие сдержанные приказы поторопиться. Бросить все, но сделать так, чтобы я больше не сидела перед ним.

Ему неинтересны причины. Ему нужен результат.

Не прощаясь, Романов вешает трубку. Его взгляд продолжает блуждать в пространстве. Задумчивый и серьезный. В глубине черных зрачков отрешенность. И решительность.

Со мной решено покончить ровно в две недели.

Он больше ничего не обсуждает. Не вдается в подробности.

Подробности, в его понимании, мне вообще не нужны. Детали, нюансы, тонкости.

Главное, это конечная цель.

Главное, это его слово, которому надо безоговорочно верить и воспринимать, как истину.

Больше меня ничего не должно касаться. И его жизнь. Ни его методы. Это вроде как автономное существование. Без проникновения в личное пространство.

И если можно задеть сильнее, то только абсолютным безразличием.

Он может сколько угодно сидеть и смотреть мне в глаза, но в действительности, я вижу только его спину.

Я бы согласилась на любую ложь, самую нелепую, лишь бы чем-то залатать это ощущение. Но по его словам ложь необходима только для тех, кто тебе дорог. Кому ты не хочешь причинять боль. Тогда ложь становится анальгетиком. Обезболивающим морфием. Все остальные обойдутся правдой. Его совершенно не интересуют чувства чужих людей. Он может себе это позволить. Он, можно сказать, всю жизнь стремился к этой свободе.

Таким образом, я попадаю в последнюю категорию. Его персональной выбраковки.

И совершенно неясно, есть ли кто-нибудь в первой.

Напоследок очень хотелось бы верить, что нет.

Нет этих исключений, в которые мне не довелось попасть. Потому что едва представив человека, способного вызвать в нем подобные чувства, становится раз в десять обидней.

Но избавить свое изображение от таких картинок сложно. Особенно сидя с ним в тишине номера. Когда воздух колется. И молчание тоже. Взгляд непроизвольно по чертам его лица. Ласкает. Бесполезно. Беспричинно. Неоправданно и необоснованно.

А фантазия подкидывает все новые и новые сцены.

Ведь кто-то…

Каждый день…

Так же… Или не так же, а по другому. Неважно. Но рядом.

Это несоответствие реальностей. Возможностей. И хотений.

В идеале любого человеческого существа – надо подняться. По всем законам сохранения гордости – уйти. Плюнуть на себя, через себя, но оставить за собой это единственное правильное решение. Исчезнуть. Где-то внутри просто обязаны быть механизмы, отвечающие за этот аварийный выход. Инстинкт самосохранения должен работать и в этом направлении.

Однако здесь отлаженная система человеческого организма дает существенный сбой. Механизмы не отвечают, не блокируют, не срабатывают. Особенно когда он берет меня за руку и подносит ее к губам, чуть касается кожи сухими губами и шепчет «Разденься». В глазах у него настороженная улыбка, но Романов не делает ни одного движения навстречу. Только смотрит. От его взгляда, чувствую, как по телу растекается возбуждение. Горячее. Лихорадочное. Невменяемое.

От его близости перехватывает дыхание. От его такой невинной ласки внутри все перехватывает. Обжигает, словно раскаленным железом. Так что хочется жадно вдохнуть воздух.

Мое желание к нему иррациональное. Оно сильнее всех других чувств. Сильнее его слов. Сильнее моих обид. Просто когда его губы изгибаются в улыбке, все остальное отходит на второй план. На какое-то время. Пусть и непродолжительное.

Это сила притяжения. Чертов магнетизм.

Похоть. И сердечная недостаточность его прикосновений к коже.

Игра контрастов. Жесткие, холодные слова и пронзительная нежность в ласках. В любой другой обстановке от него можно ожидать чего угодно. Но только не тогда, когда его ладони ложатся на плечи. А губы скользят по ключицам. Быстрые поцелуи. Смазанные. Нетерпеливые.

Ответ тела следует незамедлительно. Тела, языка, мыслей. Стоит ему оказаться чуть ближе, коснуться шепотом шеи, и приходит конец. Конец всему логичному. Правильному. Разумному.

Одним движением руки. По внутренней стороне бедра, даже сквозь плотную ткань. Как током. Как по обнаженным нервам. До дрожи. До слез. До осознания собственного бессилия перед ним.

Я сверху. Сижу на нем. В том самом положении, которое под запретом. Но все что меня интересует это его солоноватый вкус кожи на кончике моего языка.

– Я хочу тебя, – слова срываются. Словно с привязи. С шепота на хрип. На одно только придыхание. Слабый звук. Замираю и уже в опасной близости от его губ. – Поцеловать. Хорошо?

Вечер незаметно проваливается в ночь. В приоткрытое окно проникает морозный воздух. Охлаждает кожу, слизывает испарину со лба. Дыхание ровное. Даже спокойное. Глаза у меня закрыты и про себя я считаю удары сердца. Отмечаю перебои. Неравномерный ритм. Периодами. Кофе, сигареты, наркота. Аритмия. Уставшее сердце в грудной клетке. Отсчитывает секунды. Успокаивает пульс.

Но на губах до сих пор привкус его поцелуев. И если облизать их можно почувствовать горько сладкий аромат. Но я не шевелюсь. Лежу, накинув смятую простынь на грудь, и слушаю тишину.

Хороший сон наступает после хорошего секса. На меня это правило не распространяется. Не действует. Я зависаю в своей бессоннице.

***

– Опять не спишь? – его голос путается в моих волосах. Насмешливо и тихо. Губы касаются обнаженного плеча.

– Не могу, – нехотя признаюсь в потолок номера. Будто я совершила какое-то страшное преступление. Но на самом деле, преступление – вот так лежать, замерев от осознания, что сейчас он уйдет. Ждать этого. И бояться. Убеждать себя, что тебя это не касается. Не волнует. И вообще не имеет никакого отношения. Но под плотно сомкнутыми веками – темнота. Плотная и густая. Без сна. Пелена безразличия, такого же бесполезного и недейственного, как все остальное. – Что тебе мой сон? Я уже давно страдаю его отсутствием.

– Раньше мне казалось, что в сутках слишком мало часов, и сон это непозволительная роскошь, – Романов оставляет последний стремительный поцелуй на моем виске и поднимается. Накидывает рубашку, одевает брюки. Собирается. Я слежу со своего места за его ладными движениями. Неторопливыми и небрежными. И коротко вздыхаю. Сердце разгоняется с новой силой. Набирает свои утраченные обороты.

На глаза наворачиваются непрошеные слезы.

Такие слезы бывают, когда понимаешь, что ничего нельзя изменить. Подкрасить, замазать, заштриховать – возможно. Но по сути, никаких перемен.

– А теперь?

– А теперь, мне так не кажется.

– Как метко подмечено, – устало усмехаюсь я и откидываюсь на подушки. Остальное получается непроизвольно. Вроде прямого потока сознания. Или речевого недержания. В любом случае, я продолжаю: – Трудно, наверное, разорваться между женой и любовницей. В конце концов, надоедает.

Сквозь опущенные ресницы, замечаю его улыбку. Когда он останавливается у столика и достает из пачки сигарету. Замирает при моих словах и на его лице появляется это снисходительное выражение. Не удивленное. И не виноватое.

Романов пожимает плечами, прикуривает и бросает пачку мне.

– Набивать бессонницу идеями – глупо.

– Догадками, – поправляю я.

– Тем более.

Он садится на край кровати, и его ладони ложатся мне на щиколотки. Затем он наклоняется и целует колени.