Даже обычные машины были редкостью в этих местах, что уж говорить про двухэтажный заграничный Икарус. Автобус остановился внизу подъема к хутору, прекрасно сочетаясь своим красным цветом с фоном зеленых полей.

Мы были уже более-менее обустроены – дом был приведен в порядок, огород давал хороший урожай, для тати уже построили специальную хлебную печку, где она могла печь круглые лепешки. Папа и дядя Коля работали в городе, а огромный пласт прочей домашней работы лежал на папи и Апа.

Из красного автобуса вышла небольшая компания улыбающихся седых людей, увешанных фотоаппаратами и камерами. С помощью переводчицы они представились, как бывшие жители нашего поселка, носившего в прошлом название Аббартен.

Во главе группы бодро шагал Фритц Цильке, сын прежнего хозяина хутора. Хотя почему я так уверена, что он шагал бодро? Скорее всего, у него подкашивались ноги при виде дома, который он уже не надеялся застать.

(Много лет спустя, я вдруг осознала, что мы с Фритцем имеем один родной дом на двоих. Мы пришли в этот мир с огромным временным интервалом, но с детства росли в одних стенах, и видели в окне одни и те же пейзажи и ели одни и те же яблоки).

Фритц, старший из детей большой дружной семьи, был вызван на фронт, когда ему было чуть за двадцать. Нескладным веснушчатым пареньком он ушел на войну, которая разлучила его с домом, и вернулся только спустя 45 лет, старым, седым и раздобревшим.

Фритц прошел всю войну, потом еще несколько лет после ее окончания оставался в плену в Москве, где работал на консервном заводе и худо-бедно овладел русским. Его департировали в Германию в 1948, где он нашел остатки своей семьи в Кельне, нашел работу мелким клерком в администрации, работал на износ, добился крупной должности в управлении городом, дважды женился и под старость лет переехал в маленький городок Айторф. Там теперь живут его многочисленные дети и внуки.

С Фритцем были его младшие сестры, вторая жена, кто-то из детей. Все они смеялись и плакали от счастья, увидев, что дом отстроен, хоть и не таким, каким был прежде, но это мелочи, недостойные внимания. Ведь многие из их попутчиков на месте своих жилищ не нашли и камня на камне.

И вот получилось так, что мы, беженцы, обретшие новую родину, приветствовали других, которые эту самую родину потеряли. В тот летний день и началась наша крепкая дружба.

Немцы много рассказывали о прежних временах, о том, какие прекрасные усадьбы стояли в окрестностях, прямо в наших полях. Оказалось, многие жители бывшего Аббартена надеялись вернуться в свои дома, и поэтому почти в каждом дворе был свой тайник – клад. Люди закапывали красивые старинные вещи, посуду, ткани и одежду. Один из гостей даже нарисовал небольшую карту клада у заброшенного дома недалеко от хутора. Но мы так и не пошли на раскопки. Пусть забытые тайники охраняют бедные призраки тех, кому эти вещи были действительно дороги.

Тем не менее, тема кладов постоянно будоражила мой ум в детстве. Казалось невероятным, что прямо под моими ногами, глубоко под травой, лежат фарфоровые чашки, полные холодной земли, жалобно съежившиеся парчовые платья и в тяжелых оправах старинные зеркала, в которых уже ничему не суждено отразиться.

Гости гуляли по дому и двору, изучали наш быт, удивлялись чугунному рукомойнику, как механическому чуду, обширному огороду, спокойным коровам в бывшей конюшне, а моя беременная мама поставила их в тупик.

Они не представляли, как в таких условиях, с уличным туалетом и отсутствием водопровода, сможет расти ребенок. Ладно бы пятьдесят лет назад, но сейчас, в преддверии нового тысячелетия!

И Фритц сказал маме:

– Я уверен, у вас будет девочка. Когда она подрастет, я обязательно приглашу ее в Германию. Пусть ребенок увидит мир!

И он сдержал свое слово. В один волшебный летний день Фритц прислал для нас с бабушкой пригласительную визу. Все лето мы собирали документы и в сентябре уже катили в микроавтобусе в направлении Кельна. Мне было тринадцать лет, словарный запас немецких слов – около пятисот, и это было самое впечатляющее путешествие в моей жизни.

Мы накрыли длинный стол в саду, прямо под яблонями. Немцы с удовольствием угощались домашней едой, и делились своими заморскими яствами – сыром Хохланд в треугольной фольге, сендвичными печеньями и конфитюром в маленьких упаковках. Много беседовали о том, как живут сейчас, о своих судьбах после войны. О самой войне никто говорить не хотел.

Все прошло, растаяло жемчужным туманом, и в новом мире солнце сияло для равных людей. Разве это не важнее того, что случилось полвека назад? Фритц и Апа, два старых солдата когда-то враждующих армий, сидели рядом, и точно знали ответ на этот вопрос.

Мы тепло попрощались с нашими гостями, обменялись адресами и объятьями.

С тех пор под каждое католическое Рождество нам приходили гигантские посылки из Германии. Там была одежда, обувь, косметика, лекарства, сладости и посуда. Некоторые вещи были совсем незнакомыми и приходилось на опыте постигать, что это такое. Напрмер, мама с тетей две недели мыли волосы детским малом Джонсонс беби, прежде чем поняли, что это не шампунь.

Иногда посылки приходили и просто так, без повода. Но этот день сразу превращался для меня в праздник! Стоило мне только заслышать, что тати получила посылку, как я летела на хутор самая первая, кратчайшим путем, через пастбище, лавируя между удивленными коровами.

Но тати не спешила открывать посылку сразу, и приходилось ждать вечера, когда соберутся все дети и внуки и только тогда тати торжественно вскрывала коробку огромным кухонным ножом. Обычно к этому моменту мое напряжение достигало такого пика, что я буквально лишалась чувств. Все-таки не так уж много новых впечатлений я получала тогда и один вид коробки, которая прибыла откуда-то из другого мира, приводил меня в священный трепет.

О, посылка, собранная руками добрых друзей! Сколько было в тебе сюрпризов и сокровищ, сколько прекрасных вещей, что до сих одно слово «посылка» мигом вызывает ряд приятных, теплых воспоминаний!

Все самое интересное и вкусное обычно было снизу. А сверху лежала одежда. Тати целую вечность доставала широченные тренчи, акриловые кардиганы и брюки всех оттенков бетона. Как быстро билось мое сердце, торопя время, чтобы тати поскорее разобралась с одеждой! И вот тати выхватывает последнюю вещь, и под ней разноцветными упаковками вспыхивают сладости!

Все делилось честно поровну между всеми, кроме одежды. Одежду распределяли по принципу – кому подойдет. Чаще всего везло с размером тете Гаяне, так мне запомнилось. А может и нет, я тогда не сильно интересовалась одеждой, для меня это были тряпки как тряпки, хотя мама потом всю обратную дорогу до дома радовалась, как хорошо, что у меня будут теплые зимние вещи нормального качества.

Практически половина сладостей уходила ко мне, несмотря на многочисленность братьев и сестер. Почему? Потому что такие истерики, как я, не умел закатывать никто! Конечно, я понимала, что со стороны мое поведение выглядело очень некрасивым, но в оправдание скажу, что я была сладкоежкой до мозга костей.

И вообще, как можно было оставаться равнодушной при виде имбирных пряников-звездочек в сахарной пудре, объемистых упаковок желатиновых зверят, шоколадок РиттерСпорт, лимонно-апельсиновых леденцов, длинных туб печенья, засахаренных фруктов и орехов, карамелек на палочке, и прочих заморских яств.

Замечательно помню один золотистый летний вечер, когда мы стояли с тати на крыльце и наблюдали за тем, как во двор въезжали две длинные фуры.

– Представь, что там одни конфеты – сказала тати. – Ты бы смогла все съесть?

– Конечно! – ответила я категоричным тоном.

Неужели тати может в этом сомневаться!

Но там оказались не конфеты. Точнее не только. Там была мебель, посуда, много домашнего текстиля, кое-какая техника, электрическая швейная машинка для мамы, а также новенький, сверкающий зеленый велосипед, специально для меня, как было указано в сопроводительном письме.