– Да я следующую подожду, может, еще кто будет, – сказал он.

– Да куда! Час стоять зря, печку жечь. Навряд ли, – плюнул опытный старшой. – С области кто хотел, все обернулись.

– Подожду.

– Ну гляди сам.

Бомбилы разъехались. Шурик, докурив, бросил бычок, сел в машину. К панели была пришпилена фотография молодой женщины с девочкой. Домой Шурику явно не хотелось. Он знал, что там ждет.

Женщина с фотографии, его жена Танька, откроет дверь с хмурым лицом, не обняв, не поцеловав, бросит – ужин на столе, хотя по виду ясно – ужина он не заслужил. Выбежит девочка в пижаме, Маша, жена цыкнет на нее: «А ну спать, завтра вставать рано!» Пока Сашка будет снимать грязные ботинки, в прихожую выглянет тесть Михалыч: «Здорово, Санек». Теща и не покажется. Чего спрашивать? И так ясно.

Дочка, когда была совсем маленькая, спрашивала с порога: «Пап, а что ты мне привез?» Теперь Машке семь, она поняла, что не надо спрашивать. Он бы и сам все отдал, чтоб не с пустыми руками вернуться. Ну что ему, грабить банк?

Первые дни, как тесть отдал ему свою машину («Жигули», «девятка», девяносто второй год выпуска), от сердца оторвал со словами: «Вот тебе, Санек, удочка», – и все были полны надежд, что Сашка сможет приносить в дом деньги.

Деньги. Это только богатые могут бросаться словами, что деньги – прах. В жизни Сашки и его семьи они стояли на первом месте. Заначка у тестя с тещей, конечно, всегда была на черный день. А в сегодняшнем белом дне экономили. Единственная роскошь, которую выделяла жена из бюджета – глянцевые журналы с телепрограммой о жизни звезд. Просматривали с тещей корка от корки, всем косточки намывали. Сашке это было непонятно – где звезды, а где они, какое им дело? Тесть, заслуженный шахтер, отличник труда, а ныне пенсионер с астмой, жил в телевизоре, комментируя, едко, горько, каждую новость – хорошую или плохую. Это была его отдушина.

У Сашки тоже была отдушина.

Убедившись, что все разъехались, пошарил в бардачке, достал фляжку. Все равно никого не будет, гаишников бояться нечего – они на трассе все, дальнобойщиков ловят и тех, с кого можно взять за превышение, а тут, в городке, захочешь превысить – не получится. Редкие машины ползут по обочине, рискуя растерять все колеса. Сашка отпил глоток, еще, поморщился, но на душе стало немного легче. Он откинулся на спинку сиденья.

Лиза вышла из такси, посмотрела на окна десятого этажа. В них горел свет. Она достала мобильник.

– Пап, не спишь?

Сашка и не заметил, как уронил голову и уснул. Его сон прервал осторожный стук в стекло. Сашка встрепенулся, торопливо засунул фляжку, которую так и держал в руке, в бардачок, выдохнул, и только тогда открутил стекло вниз.

Это был пассажир нетипичный для поселка. Одет в добротное пальто, в руке кожаный портфель.

– До Заречья подкинешь? Знаешь где?

Сашка обрадовался, бросился вон из машины открыть дверь.

– Ага! Садитесь!

– Далеко ехать? Сколько возьмешь?

Сашка засуетился:

– Да сколько дадите. Тут километров десять.

Пассажир устроился рядом с Сашкой. Потянул носом воздух, но ничего не сказал.

Сашка вез своего пассажира, как короля, ползком пробираясь через ямы на дороге и открытые люки.

– Твою мать! Что ж они тут у вас открытые стоят! – возмутился пассажир.

– Растащили на металл, – ответил Сашка.

– А если кто угодит?

– Тряпка там красная на палке, местные знают. А по темноте у нас никто и не ездиит, – сказал Сашка.

Москвич молчал и хмуро смотрел в темное окно.

– А сами вообще откуда приехали? – не выдержал молчания Сашка.

– Из Москвы, – лаконично ответил москвич.

Правда говорят – вредный народ москвичи. Но все же из вежливости Сашка спросил:

– Надолго к нам?

– Надеялся одним днем обернуться. Тетка у меня тут померла. Нотариус тут у вас есть хоть? – поинтересовался москвич.

– Есть. Что ж мы, совсем, – Сашка даже обиделся за родную Котловку.

Мужик хмуро посмотрел в окошко. Казалось, городок вымер, ни одного человека на улице, ни фонаря, по обочинам виднелись темными пятнами деревянные дома с покосившимися заборами, в большинстве своем заброшенные, ближе к центру показались панельные пятиэтажки, в одной из них жил Сашка.

– Вон мой дом проезжаем.

Москвич бросил взгляд на облупленные панельки с видом – сочувствую, что еще сказать.

В доме на третьем этаже, на который указал Сашка, горели окна. Танька шмякнула дочке манной каши в тарелку. Девочка без энтузиазма взяла ложку. На кухне негде было развернуться, под столом вмещались всего три табуретки. Квартира была трехкомнатная, малогабаритка, с крошечной кухней, вытянутым, как коридор, проходным общим залом, откуда выводили две двери в спальни – в одной спали молодые, в другой – внучка. Тесть с тещей раскладывали себе диван. Все молодым, чего уж.

Таня в домашнем костюме «Дольче Габана» с рынка пододвинула тарелку ближе, приготовившись воевать с худышкой-дочкой. Эта война у них повелась с тех пор, как Машка оторвалась от груди.

– Не буду я. Не люблю манку. Я тебе уже сто раз говорила.

Вошла мать Тани, Ира, женщина в байковом халате, он был так туго натянут на боках и животе, что того и грозил выстрелить пуговицей. Мать и дочь были похожи как две капли воды. Только одна была на двадцать лет старше и на четыре размера больше. Лупастенькие, светлоглазые, круглолицые блондинки.

– Кушай, Машенька, уже все поели, а ты одна осталась, – ласково сказала бабушка внучке.

Маша мотнула головой.

– Не одна. Папа тоже не ужинал.

Теща вспомнила про зятя.

– Что Сашка – не приехал еще? – спросила она дочку.

– Электричку небось последнюю ждет, – откликнулась Таня.

– А.

Это «А» дочка знала. И это была их давняя война с матерью.

Мать села за стол, достала из кармана семечек, взяла журнал с телепрограммой, стала перелистывать страницы.

– Уж не знаю, какие он там электрички стережет.

– Начинается.

Мать пододвинула журнал к внучке, как бы невзначай заметив:

– Погляди, Машенька, как люди живут. Валерия себе новый дом отстроила. Алсу вон в Израиле на курорте. Говорят, море там – захочешь, не утонешь. Соленое. И святые места. Но это, Машенька, не про нашу честь.

Маша все размазывала кашу по тарелке, не слишком заинтересовавшись ни морем, ни святыми местами. Это и не было бабушкиной задачей, Таня прекрасно понимала, к чему клонит мать.

– А папа скоро? – спросила девочка.

Таня, как будто ждала, где спустить пар, влепила дочке легкий, но обидный подзатыльник.

– Папа-шляпа! Ешь давай! Хватит размазывать! Ветром уже сносит!

– Не хочу я… – заканючила Маша.

Бабушка отвлеклась от детей Пугачевой, обратив внимание на внучку.

– Вот упрямая. Вся в отца! В ихнюю прям породу.

Таня шмякнула полотенцем об стол и вышла. Машенька шмыгнула носом, в кашу упала слезинка, еще одна. И это тоже было частью ежевечерней программы. Бабушка отложила журнал, посмотрела на дверь с праведным гневом, заорала:

– Ты что мне ребенка до слез довела! Мать называется! Не плачь, Машенька. Иди к бабушке.

– Вот сама ж доведет! – Таня вышла в зал.

– А?

Отозвался отец с дивана, он смотрел вечерние новости:

– Ты мне говоришь?

Но Таня говорила не с ним, продолжала диалог с матерью.

– Нервные все стали! – донеслось с кухни.

– Будешь тут нервные! – заорала Танька в кухню, пытаясь перекричать телевизор.

Звук ей мешал. И отцу досталось.

– Да сделай уже потише!

Отец послушно взял пульт в потертом полиэтилене и убавил звук:

– А можно я новости досмотрю, Тань?

Михалыч привык спрашивать разрешения не только у жены, но и у дочки. Соблюдал правила общежития.

– Да делайте что хотите!