– Не надо, папка! Не надо! Я же живой! Ты что не видишь? Я ещё не помер!

– Иди сюда, сказано тебе!

Отец взял доху, завернул в неё Буяна и на руках вынес во двор.

– Катанки приготовь! – на ходу бросил он жене. – И носки шерстяные.

Буян кричал и плакал. Отец занёс его в баню, раздел донага, разделся сам.

– Быстро на полок! – велел он.

Буян стоял и оглядывался, будто чужая это была баня. Он никак не мог понять, зачем его притащили сюда. Он думал, что его тащат в глубокую, промерзшую, тёмную могилу.

– На полок, говорю! – крикнул отец.

Мальчик бегом кинулся на полок и лёг на живот, ногами к топке. Отец зачерпнул ковш воды и плеснул на камни. Выждал пару секунд, потом плеснул ещё. Взял сухой берёзовый веник и окунул его в кипяток.

– Сейчас тебе будет. Вот я тебе устрою. Помереть он вздумал!

Отец начал хлестать веником: сначала прошелся по ногам, потом по маленькой, тощей заднице, потом принялся за спину. Буян закрыл лицо руками, прижался ртом к щели в полке и жадно хватал прохладный воздух снизу. Отец взял ещё ковш воды и добавил пару.

– Вот я тебя сейчас, сучий ты сын! Вот ты получишь!

С каждым разом отец бил всё сильнее. Он сам уже облился потом на три раза, но не прекращал. Листья от веника отлетали и липли к стенам и потолку. От голых прутьев спина и ягодицы Буяна покрылись красными кровоточащими полосами, но отец не останавливался. Он бил и бил. Бил сильнее. Потом лил ещё воды на камни и снова бил.

– Сейчас ты у меня получишь, сучий сын! Помереть удумал!

Грязь налипла тяжёлыми комками на колёса телег. Народ толпился у старенькой церкви на главном перекрестке. Первый снег сыпал мелкой крупой им на шапки и плечи. Снег падал на землю и тут же таял, превращаясь в грязь. Все молчали.

Первым из церкви вышел сам Николай Николаевич, шатаясь от водки, в расстегнутой шубе, он широко раскинул руки и закричал:

– Ну что, сельчане, встречайте молодых!

Ему никто не ответил. Зато сам Николай Николаевич громко захохотал.

Следом за ним на паперть вышли молодожены: Ася и Наумка. Жениху было четырнадцать, а невесте двенадцать лет. Между ними протиснулся поп-бегемот, такой же пьяный, как Николай Николаевич.

– Благословляю, – только и смог сказать он, громко сдерживая отрыжку, и вместо того, чтобы перекрестить молодых, только махнул рукой и ушёл обратно, волоча за собой чёрную рясу.

Ася стояла, нахмурившись и ссутулившись то ли от холода, то ли от горя. Полы её красно-белого сарафана с передником грязные и мокрые трепались на ветру. Кокошник клонил её голову вперёд. Глядя на неё невозможно было понять, красива она или нет. Рыжий волос и веснушки были красивы, а лицо будто наспех слепили из теста: круглый нос, овальные щеки. Сарафан был ей велик. Красива, но вероятно безнадёжно глупа.

Наумка тоже стоял невесёлый, зыркая на всех исподлобья. Его косоворотка была латанная-перелатанная, а штаны куцы. Роста он был высокого, черняв. Непослушные смоляные волосы торчали на макушке, будто его только разбудили.

– Грешно, ой грешно… – Плюнул жёлтым себе под ноги дед Евтих, он стоял, опершись обеими руками на самодельную трость.

– Чего грешного-то? – цыкнула на него соседка Кутилиха. – Молодые, здоровые, пусть живут. Молчи, старый!

– Сама молчи, дура! Свойственники они, потому и грешно!

– Какие такие они свойственники? Что ты собираешь, дед?

– А то, что у его папки шурин, Петро – это одновременно еёйный отец! Тот самый. Кровосмешение случится, понятно, ведьма? Детки больные да юродивые пойдут.

– Типун тебе на язык, – испуганно перекрестилась Кутилиха. – Мелешь, а сам не знаешь, что мелешь.

Николай Николаевич спустился по ступеням:

– Что ж не веселитесь-то? Все традиции соблюдены. Как-то даже гармошки нет, – огляделся он вокруг.

Это была четвёртая свадьба на селе за первую половину октября. Аккурат на Покров день. Все свадьбы провёл сам Николай Николаевич, сам подбирал невест женихам. Словно помещик. Как будто это его земли, и крестьяне как будто его.

Сибирь никогда не знала ни помещиков, ни крепостной системы. Издавна крестьяне здесь были особым сословием – «сибирские пашенные». Сначала они обрабатывали казённую землю, за это получали участок в личное пользование, «собинную пашню». С восемнадцатого века уже и работать на государственной земле не нужно стало – плати оброк рублём и хлебом, да живи спокойно. Поэтому крестьянская реформа тысяча восемьсот шестьдесят первого года прошла для них почти незаметно. Стал мужик лично свободным, но зачем ему та свобода, если он не знает, что с ней делать?

Да и не бывает так, чтобы русский крестьянин без барского надзора остался. Вот и появился в Канском уезде Николай Николаевич Тарасик. Государев человек, чиновник, направленный приглядывать за местным людом. То ли он так цеплялся за пережитки прошлого, потому что сам был из помещиков, то ли за государственное дело так радел, но вёл себя, как хозяин в своей вотчине. Потому и старался женить своих крестьян как можно раньше, чтобы они скорее нарожали новых подданных. Никто и не пытался разузнать, какое такое он право имеет. До Сибири, известно, закон нескоро доходит, если вообще доходит.

А Николай Николаевич и пользовался дремучестью сибирской деревни. Рубль, он как ледяной шарик, если его через много рук передавать, так он непременно меньше станет. Вот на прикарманенные деньги и выстроил себе Николай Николаевич усадьбу в два этажа, куда водил невест. Даже первую брачную ночь он не доверял жениху, это все на селе знали. Нет, не было у него каких-то порочных наклонностей, к маленьким девочкам он был так же равнодушен, как и ко взрослым бабам. Просто не доверял дело молодым женихам, вдруг исхитрятся как-то или по неопытности, не заделают ребятёнка.

А ещё на утро отнесёт кровавые простыни жениху:

– На, – говорит. – Покажи людям, что невеста твоя невинна.

И саму невесту приведёт следом, а она стоит у порога дома своего мужа, от позора не знает куда деться, только руками прикрывает своё оскверненное нутро. Бывали и те девки, кто, не выдержав такого стыда, ходили на пруд топиться. А ему что? Это так, расходы.

Из свадебных традиций Николай Николаевич соблюдал лишь венчание в церкви и то, только потому что таков закон. Только церковный брак признавало государство. Когда Николай Николаевич привёл Наумку свататься, Ася тут же заплакала в голос, убежала в другую комнату, знала к чему это. Мать её тоже разволновалась, а отец только нахмурился, сел у печи, ногу на ногу закинул и задымил самосадом в трубу. Отказать Николай Николаевичу никто не осмеливался, накажет.

– Или вы, матушка, против? – издевательски заглядывал в заплаканные глаза Николай Николаевич.

– У отца спрашивайте, – зло кивает мать на мужа.

– Батюшка, вы не против? – ещё шире улыбнулся Николай Николаевич, поворачиваясь к отцу.

Отец молча покачал головой, глядя в пол.

– Ну а вы, Асечка, сами-то что скажете? Голубушка, люб вам жених?

Ася молча подошла к отцу, взяла его за руку и тихо ответила:

– Коли вы батенька согласны, так и я противиться не буду.

Простила дочь отца. Дочки многое им прощают.

– Ну вот и славно! – вскрикнул Николай Николаевич. – Что ж, батенька, как говорится, у вас товар, у нас купец! Ударим по рукам?

И жмёт вялую руку несчастному отцу.

– Хозяйство осматривать-то будете? – тихо спрашивает отец, едва сдерживая дрожь в голосе.

– Да что у тебя смотреть-то? – смеётся Николай Николаевич. – Твоё хозяйство я прекрасно знаю: тощая корова, да покосившийся сарай! Мышей что ли под полом пересчитывать?

И смеётся ещё пуще прежнего. Смеётся, и без того широкое лицо растягивает.

Прочие традиции тоже не соблюдал Николай Николаевич. Как-то зашёл к нему поп, дела какие-то обсудить, застал его за обедом.

– Что ж вы, Николай Николаевич, свинину в пост едите? В пост молиться надобно.