– Не сдюжит он до утра, – тихо шептала мать в тёмных сенях, чтобы он не услышал, вытирая глаза краем косынки.

А он всё слышал.

Маленького Буяна лихорадило. Он лежал на тёплой белёной печи под одеялом и под собачьей дохой, но всё равно дрожал всем телом. Кости будто ломало, ломало не только плечи и локти, но и кисти рук и самые кончики пальцев. Буян жмурился, пытаясь уснуть, понимая, что во сне ему возможно станет легче. Старая бабка говорила, что сон всё лечит. Ещё она говорила, что сон дороже всего. Буян иногда проваливался в скомканный тревожный сон, но скоро приходил в себя. Полубредил, полуспал. Когда просыпался, слышал, как мать с отцом перешептывались.

– Надо бы священника позвать, – шмыгала носом мать.

– Начто ему священник? Не в чем ему ещё каяться, – отрезал отец.

– Тогда могилку бы копать, зимой небось небыстрое это дело, – скороговоркой выпалила родимая. – Заранее нужно. А я саван шить… Кто ж знал?

Буян тихо заплакал, тихо, чтобы мамка не услышала. А ещё страшнее, если услышит папка. Он не хотел умирать. Он не хотел, чтобы его завернули в белое, чтобы его кинули в промерзшую землю и закопали, закидали оледеневшими комьями, как собаку. Ему почему-то думалось, что его похоронят не на общем кладбище, а где-то на заднем дворе, за забором, чтобы никто не знал. Чтобы не вспоминали. Буян представил, как ему будет холодно, темно и страшно там под землёй. И, наверное, ещё там будет очень тихо.

– Баню топи, – коротко сказал отец.

– Что тебе баня? Ночь на дворе.

– Сказано тебе, старая, баню топи, значит, топи! – выругался отец, добавив пару бранных слов. – Растудыть тебя!

Буян услышал, как мать вышла во двор, а отец сел на лавку и тяжело вздохнул. Горелка на столе коптила, еле тлела, освещая его суровое печальное лицо. Густую бороду и виски обильно осыпала седина, как мука мельника.

Стараясь не плакать и не дрожать, Буян долго смотрел на отца, на его мокрые глаза, на тяжёлый лоб с неровными морщинами. Он думал, что пока он жив, пока он смотрит, то его не станут хоронить. Но он всё-таки задремал.

Снился ему жаркий июльский день, когда дед Христик и папка впервой взяли его с собой на покос. Дед шёл впереди, врезаясь в траву по пояс, широко размахивая острой косой-литовкой, а отец шел следом. Они приходились друг другу тестем и зятем. Отец был моложе и крупнее, но всё равно шёл следом. Так всегда было. Высокая зелень со свистом ровно падала к ногам косарей, словно смиряясь, кланяясь благородному крестьянскому труду. Бескрайнее поле наполнялось сильным запахом свежескошенной травы.

Ни грести, ни, тем более, косить пятилетний Буян ещё не мог, поэтому прятался от солнца в тени околока. Сторожил обед. Жирные оводы кружили над серым конём, но он гонял их густым тяжелым хвостом. От беспокойства коня поскрипывала старая телега: распрягать не стали. Буян ловил в траве ящерок и маленьких заблудившихся лягушат. Ящерки отбрасывали хвосты и вырывались из его рук. Буян всё думал, как это им не жалко свои хвосты? Разве можно им дальше жить без хвостов-то?

Когда солнце поднялось выше всего, дед с отцом пришли обедать. Они аккуратно сложили косы на телегу, рукавами вытерли пот, по очереди жадно напились воды из деревянной лагушки. Отец стал разворачивать кулёк с едой, который им собрала бабка.

Дед Христик подошёл к Буяну, сел перед ним на колени и протянул что-то в кулаке.

– На, Буян, попробуй. Сладко.

Он разжал большую грубую ладонь, и Буян увидел кусок золотистого мёда прямо в сотах.

– Ого, дед, где ты его нашёл? – Буян обеими руками взял мёд, и он потёк по локтям.

– Это тебе пчёлки передали. Кушай. Сладко.

На самом деле, конечно, в буреломе травы он просто наткнулся и покосил пчелиный улей. Приложил холодное лезвие косы к местам, куда его пожалили, и пошёл дальше.

– Как же его есть? – Буян с интересом разглядывал соты.

– А ты целиком клади в рот и соси. А что останется, выплюни.

Дед встал с колен и пошёл к телеге обедать, а Буян набил полный рот пчелиными сотами.

– Надо было потом, – сказал отец. – Сейчас мёда поест, а нормальную еду не будет.

На телеге расстелили небольшую косынку, а на неё разложили обед: хлеб, кусочек сала с прослойкой, крынка молока да вареные яйца.

– Иди поешь, – позвал дед Христик.

– Не хочу, – ответил Буян, облизывая пальцы.

Мужики ели почти молча, как в старину ели все крестьяне. Сильно двигая челюстью, скрипя желтыми зубами пережевывали пищу. Белую скорлупу от яиц кидали на землю – птицы склюют. Остатки хлеба аккуратно завернули обратно.

– Перекурим, – коротко скомандовал дед. – Потом грести будем.

Мужики покряхтев легли на телегу и прикрыли глаза. Даже конь замер. Только море кузнечиков стрекотали по всему полю.

После обеда дед и отец сгребли подсохшую траву, которую накосили вчера, и деревянными вилами стали грузить её на телегу. Буян смотрел как отец, напрягая жилистые руки, поднимает сено высоко над головой. Пыль, листья и стебли сыпали ему на голову и за спину, под липкую рубаху. Будет чесаться. Дед и отец как маятники на старых часах ходили туда и сюда, нагружая телегу.

Они закончили, когда солнце было аккурат посередине между зенитом и закатом. Жара спала.

– На сегодня хватит, – подытожил дед. – Поехали.

Копна на телеге казалась Буяну огромной. Сверху её прижали граблями и вилами.

– Папка, можно я наверху поеду?

– Свалишься.

– Не свалюсь.

– Не спорь.

– Да пусть садится, – заступился дед Христик. – Я тихо поведу.

Дед всегда баловал внука. Такие они деды, внуков любят крепче, чем детей. Наверное, думают, что так они обманули смерть. Сами не пожили толком, так пусть внуки поживут.

– Ладно, только не упади, – немного подумав согласился отец, он был в хорошем настроении.

Дед сел спереди, взяв в руки широкие вожжи. Отец подкинул Буяна на копну, и сел рядом с дедом. Застоявшийся конь лихо было сорвался с места, но его сразу приструнили. Они ехали по узкой проселочной дороге, проехали небольшое болотце, на котором журавли охотились на гольянов и лягушек, с обеих сторон чередовались то леса, то поля. Буян думал, что он сидит так высоко, что находится наравне с верхушками деревьев. Берёзы зеленели в самом соку. Июль – самое время для жизни. Маленькому мальчику этого было довольно для детского полного восторга.

Выехав на ровную дорогу, дед чуть подстегнул коня. Или подвернулась кочка. Копна сена медленно поползла вбок. Буян не испугался, он уперся руками и пытался переползти на другую сторону. Но копна всё равно кульнулась. Буян ничего не успел понять, он упал на мягкое, наверное, на часть сена, которое упало раньше. Стало темно, как ночью. Он сразу привстал на четвереньках, понял, что руки, ноги и шея его целы, понял, что может дышать, но так как его придавило, выбраться никак не мог. Он ничего не видел и только слышал, как сено продолжает сыпаться.

Тут сено перед ним раздвинулось и в проходе показался отец. Никогда ещё Буян не видел его таким испуганным. Голубые глаза широко раскрыты. Отец схватил Буяна за ручки и потащил к себе.

Буян проснулся и увидел, что отец молча в темноте стоит перед печкой и внимательно смотрит на него. Будто пытается что-то разглядеть.

– Иди-ка сюда! Помереть он удумал, паршивец!

Отец одним движением скинул с него одеяло и доху.

– Не надо, папка, не хорони меня! Я живой, папка! Я ещё живой!

Буян попытался отползти в угол, где сушились валенки, но крепкие руки отца схватили его и стащили с печи. Мальчик почувствовал, как ему резко стало холодно без одеяла, будто его окунули в прорубь или голышом выставили на мороз.