Но некоторое время спустя, когда пришел его черед сделать ход, он подался вперед, высоко поднял руку и, как ястреб – воробья, резким движением вниз схватил одну из фигур с доски, воскликнув: «Шах и мат!» И, тут же вскочив со стула, быстро отступил за его спинку. Автомат сидел неподвижно.

Ветер снаружи стих, но – раз от раза все громче – раздавались раскаты грома. В паузах между ними я слышал и другие звуки: гудение и жужжание; они нарастали и с каждой минутой становились все отчетливее. Эти звуки шли от машины. Я понял: это вращаются шестеренки внутри механизма. Гул рос, он казался неупорядоченным и наводил на мысль, что устройство вышло из строя. Если вы видели, как ведет себя лебедка, когда вылетает стопор, вы понимаете, что я имею в виду!

Но еще прежде, чем я догадался о природе нарастающего гула и стука, мое внимание привлекли странные движения автомата. Казалось, его бьет дрожь – почти незаметная, но непрерывная. Он содрогался всем корпусом, тряслись голова, плечи, конечности, точно у паралитика или припадочного; и амплитуда колебаний постоянно росла, пока он весь не заходил ходуном.

Внезапно он вскочил и, всем корпусом ринувшись вперед, молниеносно выбросил вперед свои конечности, словно пловец, ныряющий в воду. Моксон попытался податься назад, но было поздно: машина схватила его за горло. Единственное, что он смог сделать, – вцепиться руками в конечности противника. Затем стол перевернулся, свеча слетела на пол, погасла, и комната погрузилась во мрак. Но я слышал шум борьбы, слышал отчетливо, и страшнее всего были доносившиеся хрип и бульканье – их издавал мой товарищ в тщетной попытке вдохнуть воздух.

Я бросился наугад – на шум борьбы, на помощь другу. Внезапная вспышка молнии осветила на мгновение комнату – она навсегда выжгла в моем сердце и памяти незабываемую картину: двое борющихся на полу, Моксон внизу, его горло по-прежнему сжимают стальные руки, его голова повернута в сторону, глаза вылезают из орбит, рот широко раскрыт, язык вывалился наружу; и – о, чудовищный контраст! – выражение абсолютного спокойствия, даже раздумья, на физиономии убийцы, словно он занят решением шахматной задачи! Вот что я увидел. А потом обрушилась тьма и наступила тишина…

Три дня спустя я очнулся на больничной койке. Память о той трагической ночи в моем больном мозгу восстанавливалась мучительно и медленно. С удивлением в том, кто за мной ухаживал, я признал Хейли, верного помощника Моксона. Отвечая на мой недоуменный взгляд, он подошел ко мне и улыбнулся.

– Расскажите мне, – попросил я. Голос мой был слаб, и я повторил: – Расскажите мне обо всем, что вам известно.

– Конечно, – отвечал он. – В бессознательном состоянии вас вынесли из горящего дома Моксона. Никому не известно, как вы там оказались. Это вам придется объяснять уже самостоятельно. Неясна и причина пожара. Я-то думаю, что в дом ударила молния.

– А Моксон?

– Вчера похоронили. То, что от него осталось.

Видимо, этот молчаливый человек все-таки мог разговаривать. И даже умел быть мягким и деликатным, когда приходилось говорить о страшных вещах.

Несколько мучительных мгновений я колебался, но все же задал вопрос:

– А кто же меня спас?

– Ну, если вам так интересно… Это был я.

– Спасибо вам, мистер Хейли, да благословит вас Господь! А спасли вы это ужасное творение рук своих – автоматического шахматиста, который убил своего изобретателя?

Мой собеседник долго молчал, глядя в сторону. Потом обернулся ко мне и мрачно спросил:

– Так вы знаете?

– Да, – ответил я, – я видел, как он убил Моксона.

С тех пор прошло много лет. Если бы меня спросили сегодня, думаю, я не был бы так уверен в ответе.

Всем в округе было хорошо известно, что в заброшенном доме Ментона обитает привидение. Никто из обитателей окрестных ферм, никто из жителей ближнего городка Маршалл, что в миле от упомянутой усадьбы, находясь в здравом уме, даже и не думал сомневаться в этом. Нашлось, правда, несколько чокнутых, которые сомневались, но на то они и ненормальные, чтобы сомневаться в вещах очевидных. А доказательства того, что в доме Ментона бродит привидение, имелись: во-первых, потому, что нашлись тому беспристрастные свидетели, а во-вторых, сам дом. Конечно, показания очевидцев можно оспаривать, особенно употребляя доводы, которые умы зловредные применяют обычно в спорах против умов простых и открытых, но факты, основательные и убедительные, говорят сами за себя.

Прежде всего, дом Ментона пустовал уже более десяти лет вместе со всеми своими пристройками, постепенно разрушался, приходя в упадок. И обстоятельство это никто не мог игнорировать. Дом стоял на пустынном участке дороги из Маршалла в Хэрристон среди пустоши, некогда бывшей фермерскими угодьями, где еще и теперь торчат останки догнивающего забора среди колючих кустов ежевики, укрывшей каменистую и бесплодную, давно не тронутую плугом землю. Сам же дом был в довольно приличном состоянии, хотя порядком отсырел и нуждался в особом внимании стекольщика. Последнее объяснялось главным образом тем, что младшее поколение мужской части населения округи таким оригинальным способом стремилось выразить свое неодобрение жилищам, лишенным жильцов.

Дом был двухэтажный, почти квадратный, с единственной дверью по фасаду и двумя окнами по обе стороны от нее, доверху заколоченными досками. Окна над ними не были защищены, и потому комнаты второго этажа были открыты всем дождям и солнечному свету. Все вокруг дома заросло сорной травой. Несколько некогда тенистых деревьев явно пострадали от напора стихий – они росли, склонившись в одну сторону, словно пытаясь бежать из этого места. То есть, как совершенно справедливо выразился штатный юморист местной газеты, «предположение, что в доме Ментона крепко пошаливают привидения, напрямую следует из его внешнего вида». Тот факт, что около десяти лет назад мистер Ментон счел необходимым встать однажды ночью с постели и перерезать горло своей жене и двум маленьким ребятишкам, а затем скрыться в неизвестном направлении, несомненно, содействовал распространению мнения, что это место необычайно приспособлено для сверхъестественных явлений.

Однажды летним вечером к этому дому подъехал экипаж. В нем находилось четверо мужчин. Трое, не мешкая, вышли, и тот, кто правил лошадьми, стал привязывать их к единственному столбу, оставшемуся от того, что некогда было оградой. Четвертый остался сидеть в экипаже.

– Идемте, – произнес, подходя к нему, один из его спутников. – Это и есть то самое место.

Человек, к которому он обратился, не двинулся с места, но отреагировал такими словами.

– О Господи, – сказал он, – это ловушка… И мне кажется, что вы в ней участвуете.

– Вполне возможно, – отвечал другой, тоном слегка презрительным, вызывающе глядя прямо в глаза собеседнику. – Однако не забывайте, что выбор места, с вашего же согласия, был предоставлен противной стороне. Конечно, если вы боитесь привидений, то…

– Я ничего не боюсь, – прервал его другой и, чертыхаясь, спрыгнул на землю.

Они догнали остальных у двери, которую уже открыли, хотя и пришлось несколько повозиться из-за ржавого замка и петель. Все вошли. Внутри было темно, но тот, кто отпирал входную дверь, достал свечу и спички. Когда огонь разгорелся, стало видно, что они находятся в коридоре. Тот же человек распахнул дверь, что была справа от них. В тусклом свете свечи их взору открылась большая квадратная комната. Пол ее, словно ковер, укрывал густой слой пыли, и он частично глушил шаги. Углы комнаты были завешены паутиной. Паутина свисала с балок потолка, словно обрывки сгнивших кружев;

она плавно колебалась в такт колебаниям воздуха. Комната была угловой и имела два окна, но сквозь них ничего нельзя было разглядеть – только грубую неровную поверхность досок, которыми они были забиты на расстоянии нескольких сантиметров от поверхности оконных стекол. В комнате не было ни камина, ни мебели – ничего, кроме паутины, пыли и четырех человек, явно лишних здесь.