Джо Данфер. Перекинулся.

Я равнодушно отвернулся от новой могилы и смахнул листья с могильной плиты мертвого язычника, чтобы явить свету насмешливые слова, которые после долгого небрежения обрели, как мне показалось, новый смысл и даже некоторый пафос. Похоже, что и мой проводник, прочитав их, сделался как-то серьезней. По крайней мере, я увидел, что его эксцентричные манеры таят в себе нечто мужественное, достойное. Но длилось это недолго: его лицо приняло прежнее выражение, в котором мешалось что-то нечеловеческое и в то же время мучительно знакомое. Причиной были глаза – большие, отталкивающие и привлекательные одновременно. – Скажи-ка, приятель, – произнес я, указывая на меньшую могилу, – Данфер действительно убил китайца?

Он прислонился к дереву и устремил взгляд в пространство – то ли на голубевшую вдалеке вершину, то ли куда-то в небо. Не переводя взгляда и не меняя позы, ответил:

– Нет, сэр. Он лишил его жизни справедливо.

– Тогда он действительно его убил.

– Убил? Должен сказать, он это сделал. Но это всем известно. Разве он не признался в этом, стоя перед судом? И разве присяжные не вынесли вердикт: «Причиной смерти стали христианские чувства, живущие в груди белого человека»? А разве не по этой причине церковь отлучила Виски? Но разве не свободный народ избрал его после этого мировым судьей? А после этого и вовсе признал его проповедником? Уж тогда и не знаю, где вы были…

– Это не отменяет того, что он убил. Убил за то, что китаец не научился – или не захотел научиться – валить деревья так, как это делают белые люди? – Конечно! Раз это зафиксировано в приговоре. То, что известно мне, с юридической точки зрения ничего не значит. Я не устраивал похорон, и в суд меня не вызывали. Но Виски-Джо ревновал ко мне, – произнеся это, маленький негодяй надулся от собственной важности и даже сделал вид, что поправляет воображаемый галстук, глядя себе на ладонь, которую выставил на манер зеркала.

– Ревновал к тебе? – с издевкой переспросил я.

– Я же сказал. А почему нет? Я что, плохо выгляжу? – С этими словами он вновь взялся манерно разглаживать складки своего изрядно поношенного жилета. Затем елейным тоном совсем тихо произнес: – Виски в самом деле был помешан на этом китаезе. Только я один и знал, как он его обожал. Он глаз с него не спускал, образина чертова. Однажды он приперся сюда совершенно неожиданно. А мы отдыхали. А Вэй спал, а я, придерживая его руку за рукав, пытался вытащить оттуда ядовитого паука. Он в рукав к китаезе забрался. Так Виски-Джо сразу схватился за топор и взялся им размахивать. Я-то увернулся, хотя меня в тот момент и укусил паучище… А Вэй, понятное дело, нет. Джо снова прицелился и тут увидел, что в мой палец впился паук, и понял, что свалял дурака. Отбросив топор, он упал на колени перед китаезой, а тот глубоко вздохнул и, протянув руки, обхватил и крепко прижал уродскую башку Виски к своей груди. Он держал ее до конца, пока не выдохнул последний раз. Это произошло быстро – дрожь пробежала по его телу, раздался слабый стон, и он испустил дух.

По ходу повествования рассказчик преображался. Когда он описывал ту сцену, присущее его физиономии комическое, точнее, сардоническое выражение исчезло без следа, да и я сам с трудом сохранял спокойствие. Он был, оказывается, прирожденным актером и так захватил меня, что сочувствие к dramatis personae теперь переключилось полностью на него. Помимо собственной воли, я даже шагнул вперед, чтобы взять его за руку, когда внезапно широкая улыбка осветила его лицо, и он продолжил, но уже с усмешкой:

– Надо было видеть Виски-Джо в этот момент! Он точно рассудком двинулся! Всю свою одежду – а тогда он одевался так, что глаза слепило! – испортил напрочь. Волосы всклочены, а лицо – я его видел! – стало белым, что твоя бумага! Он взглянул на меня и сразу отвернулся, будто меня и нет. И здесь – в руке моей вовсю стреляло – паучий яд добрался до головы, и я вырубился вчистую, потерял сознание! Потому и на дознании меня не было.

– А потом почему ты смолчал? – спросил я.

– Да вот такой я, – ответил он и больше на эту тему не распространялся. – После этого Виски-Джо стал пить пуще прежнего и еще сильнее невзлюбил китайцев. Не думаю, однако, что был рад тому, как получилось с А Вэй. При мне он нос, конечно, не задирал, но с такими, как вы – важными персонами, – держался по-другому. Он поставил этот камень и надпись тоже сам придумал и выдолбил. По ней видно, в каком он был настроении. Это дело заняло у него три недели. С перерывами на пьянку, понятно. Я свои слова на его камне за день выдолбил.

– А когда Джо умер? – спросил я рассеяно.

Но от ответа у меня перехватило дыхание:

– Так, считай, сразу и помер, как я посмотрел на него через эту дырку. Вы как раз и сыпанули ему что-то в стакан с виски! Это было круто! Ну, настоящий Борджиа!

Чудовищность и абсурдность обвинения так меня потрясла, что я едва не придушил мерзавца. Но через мгновение, оправившись, я кое-что понял и спросил его уже совершенно спокойно:

– А когда ты сошел с ума?

– Девять лет назад! – выкрикнул он, выставив сжатые кулаки. – Девять лет назад, когда мы убили ее – женщину, которая любила его, а не меня! Женщину, которую он выиграл в покер в Сан-Франциско, а я был с ним рядом. Я ее охранял все эти годы! А негодяю, которому она принадлежала, было стыдно, что она не белая! Я хранил ради нее его проклятый секрет, пока тот не сожрал его! И это был я, кто похоронил его после того, как вы его отравили! И выполнил его последнюю просьбу – положить его рядом с ней и установить надгробный камень. С тех пор я здесь не был ни разу – не хотел с ним встречаться!

– Встречаться? Гофер, бедолага, он же мертвый…

– Вот поэтому я его и боюсь!

Я проводил беднягу до повозки и на прощание пожал руку.

Вечерело, когда я стоял на обочине. В густеющей тьме я провожал взглядом все более смутные очертания фургона. Вечерний ветер доносил до меня звуки энергичных ударов, и я слышал голос:

– А ну, шевелись, лоханки старые!

Лето 1874 года я провел в Ливерпуле, куда меня забросили дела торгового дома «Бронсон и Джаррет» из Нью-Йорка. Кстати, Уильям Джаррет – это я, поскольку мы с Бронсоном были компаньонами. Были, потому что в прошлом году он умер. Фирма обанкротилась, а Бронсон не смог перенести столь жестокого удара судьбы.

Покончив с делами, я почувствовал себя совершенно опустошенным и разбитым и подумал, что длительное морское путешествие пойдет на мне пользу и благотворно отразится на моем здоровье. Поэтому, вместо того чтобы воспользоваться одним из многочисленных чудесных пассажирских пароходов, курсирующих через Атлантику, я решил отправиться в Нью-Йорк на парусном судне. Мне не было нужды размышлять, на каком корабле остановить свой выбор – прежде я зафрахтовал судно для перевозки разнообразных грузов, закупленных в Англии для фирмы. Так я очутился на «Утренней заре».

Парусник был английским и относился к тому типу судов, на которых пассажиры, отправляясь в плавание, не могли рассчитывать на особый комфорт. Впрочем, попутчиков у меня оказалось всего двое: молодая женщина-англичанка и ее служанка – мулатка средних лет.

Помнится, глядя на свою попутчицу, я подумал, что молодая леди едва ли нуждается в том, чтобы ее опекали. Однако некоторое время спустя, после того как мы познакомились, девушка объяснила, что бедная женщина, собственно, не ее служанка. В свое время этой несчастной довелось пережить страшную трагедию: ее хозяева – супружеская пара из Южной Каролины, гостившая в доме отца девушки, – скончались друг за другом в один день, и, так как у нее больше никого не было, она осталась в семье англичанки. Данное обстоятельство (само по себе весьма необычное) обязательно запечатлелось бы в моей памяти, даже если бы позднее, в одном из разговоров с попутчицей, не всплыло, что имя умершего мужчины полностью совпадало с моим. Его звали Уильям Джаррет. Мне приходилось слышать, что одна из ветвей нашего рода действительно обосновалась где-то в Южной Каролине, но сверх этого мне ничего о них не было известно.