Та поездка в Гельсингфорс прошла очень удачно. Кандидатскую работу я в следующем году - уже по возвращении в Петербург - защитил с блеском и получил степень. А поскольку, еще будучи в Финляндии, свел дружбу с одним местным исследователем, уже знал, чем займусь дальше. Мы уговорились, что я буду сопровождать его в путешествии по Русской Карелии.

   Путешествие наше, впрочем, пришлось отложить: получить вспомоществование удалось не сразу. И все же я очень рад был одной только перспективе. Целью поездки являлся поиск местных песен, преданий и сказок. Не будучи знатоком в этой именно области, я надеялся многому научиться.

   Выехали мы все из того же Гельсингфорса, а потом продвигались все севернее. По въезде в Карелию нас обступила древность. Насколько же непривычна жизнь там, в краю сказаний и священных деревьев! Мы собирали руны, и в этом не было ничего удивительного, но все же - нигде еще при мне столько не пели.

   Общение с местным народом тоже оказалось богато. Случалось, даже тамошние шаманы раскрывали нам свои тайны. Впрочем, почти наверняка только наименее тайные из них. Однако шаманские фокусы были исключительно интересны, и я многое записал.

   Странствуя по Карелии, мы останавливались в деревнях - где на день, а где и на две недели. Пока, наконец, в сентябре наши средства не подошли к концу. Тогда мы, как с самого начала и договаривались, направились в Улеаборг. Мой спутник поехал домой сразу, а я решил еще немного побыть в этом незнакомом мне, пропахшем смолой месте.

   Это была, впрочем, не единственная моя причина остаться. Зная, что закончу путешествие именно там, я просил выслать мне в Улеаборг дополнительных денег. Однако на почте писем на мое имя пока не нашлось.

   Имевшийся у меня запас марок был невелик, но - в том числе, чтобы занять себя чем-то на время задержки, - я все же совершил короткую поездку в Торнео. Еще не так давно этот город принадлежал Швеции и был куда более оживлен. Велась в нем торговля, строились корабли. Нынче же Торнео заметно опустел. А все потому, что стоял теперь на границе: после войны та пролегла по одноименной реке.

   Глядеть на этот город, так долго и так прочно ассоциировавшийся с лежащей дальше Лапландией, бывший вратами в ее дикие, но богатые товарами просторы, а теперь, из-за поделенной по-новому территории, захиревший, оказалось печально. Насколько многое все же, размышлял я, меняет в жизни поселения близость к торговым дорогам.

   Обратно мы ехали вдоль залива, и я видел на берегу множество куч камней. Подобные уже встречались мне в Карелии. Нарушенные временем, они притягивали взгляд поначалу, но потом начинали восприниматься совсем привычно. Я осмотрел несколько и в тот день, не нашел ничего для себя нового и после не обращал уже на них внимания.

   Однако, завидев вдали одну, очевидно, совсем еще новую, я сказал кучеру остановить. Сооружение из множества тонких, плоских камней доходило мне до плеча и держалось, похоже, только собственным весом. Оно было непохоже на другие там. Я глядел и никак не мог уложить в голове, как же эта конструкция не рассыпается под порывами ветра - а ветер на берегу, случалось, дул очень сильный.

   Наверху был прилажен какой-то, увядший уже, цветок. Я решил, что обязан это зарисовать.

   Кучер послушно ждал, моим рвением не удивленный. Казалось, его вообще нельзя было ничем пронять и вывести из вечно покойного, молчаливого состояния. Большую часть времени я о нем даже не помнил.

   Поэтому очень удивился, когда он вдруг заговорил. К тому моменту рисовать я как раз закончил. Тогда-то он и сказал, что построил эту миниатюрную башню человек не из местных.

   Я удивился и предположил, что, возможно, какой-то норвежец или проезжий швед? А может, и вовсе выходец из Лапландии или Карелии? Кому еще, в самом деле, могло понадобиться возводить такое вот сооруженьице из камней.

   Ответ меня ошарашил. Кучер сказал, что 'ei' - 'нет'. Господин из тех же мест, что и я. Жил здесь какое-то время, весной. Очень, мол, был чудной. Да не просто жил - учился. Чему именно учился, я, правда, так и не смог понять, а извозчик явно не горел желанием вопрос для меня прояснить. Зато он вспомнил фамилию - хоть и безбожно ее переврал.

   И все-таки это была фамилия Карла.

   Если бы не наш спор два года назад, в Ревеле, я бы, конечно, подумал, что речь просто о каком-то однофамильце. Но в свете того разговора чувствовал странную уверенность.

   И тут кучер сказал, что человек тот, насколько он слышал, поехал потом в Лапландию, да там и сгинул.

   - Сгинул? - переспросил я, пораженный. Кто бы подумал, что в Улеаборге меня ждет столько новостей.

   Он кивнул. Никто из проводников, мол, не вернулся, и кто-то видел, как перевернулась лодка на одной из бурных северных рек. А сразу после там был водопад.

   Я опечалился неожиданно сильно. Пусть в нашу последнюю с Карлом встречу мы разругались, пусть, как человек, он совсем не нравился мне, узнав - теперь, когда уже ничего нельзя было сделать, - что его бездумное, лишенное всякого смысла стремление оказалось настолько губительно, я думал, что он не заслужил такой судьбы.

   И пообещал себе сразу же по приезде дать знать его семье. Решив так, я вернулся к сложенной Карлом конструкции из камней, чтобы снять с нее цветок. Единственную, получалось что, местную память.

   Хорошо помню, как протянул к нему руку, как сжал уже пальцы - и какой пронизал меня холод. Как будто на мгновение я оказался в другом совсем месте. Бескрайнем и стылом - так, по крайней мере, это почувствовалось. Хотя длилось ощущение всего миг.

   Убрав цветок за пазуху, я подивился, до чего же доводит потрясение от новостей и общее утомление. (Все-таки последние месяцы я провел в условиях для себя достаточно непривычных).

   Потом мы вернулись в Улеаборг, и оказалось, что деньги уже пришли. Как выяснилось, пришли еще за две недели до этого. В прошлый раз почтовый служащий просто не догадался, что письмо стоит искать не только на первую букву моей фамилии, но и на первую имени. Новый, к счастью, оказался умнее. Я выехал на следующий же день - через Остроботнию, а потом и Тавастгустскую провинцию. И в дороге, конечно, вспоминал Карла.