Густав встал у решётки, осматривая её. Илия отступил вглубь камеры.
- Я знал, что ты вернёшься, добрый человек.
Голос его подохрип, а улыбка сделалась какой-то кривой.
- Ты что тут мудрил с замком?!
- С замком? Ничего. Я лишь ждал тебя, чтобы услышать ответ на мою мольбу.
Ответ у него имелся:
- Заткнись-ка лучше, любезник. Твоя дурацкая болтовня меня уже раздражает.
- Значит, ты не внял моим словам? Ты либо трус, либо бездушный убийца, такой же, как и твои наниматели.
- Врезать бы по твоему поганому рту, - ответил Густав, чуть успокаиваясь и со вздохом облегчения падая в кресло, но ещё поглядывая на человека за решёткой. Может даже чего-то ожидая от него, к чему должно быть готовым.
Илия сел на лежак, свесив ладони между колен, как сидел вначале, когда Густав только увидел его. Ложиться он не собирался. Похоже, никому из них не удастся вздремнуть этой ночью. Собственно, самому Густаву было вовсе необязательно торчать в подвале всё время. Но он печёнкой чуял, что лучше разорвать рот от зевков, чем оставить этого типа здесь без присмотра. Чуйка не единожды выручала его в прошлом, так что он ей доверял.
Немного помолчали. В воздухе продолжало ощутимо подванивать.
- Слышал ли ты, добрый человек, историю о Святом Грехе? - спросил Илия, сверкнув на Густава одним глазом в отсветах лампы. Надолго его выдержки не хватило. При этом он потирал ладони между колен, словно обмывал их. Или решил "покатать шары".
- Правильно говорить - Греке. Так звали того святого, насколько я помню. Уж не хочешь ли ты сравнить себя с ним? - хмыкнул Густав. - Он был красавцем и великим грешником, а потом как-то увидел своего ангела-хранителя скрюченным и покрытым язвами, словно прокажённый, и так испугался, что заморил себя голодом, холодом и молитвами до такой степени, что лишился носа, ушей и почти всех пальцев. После этого вновь увидел ангела уже прекрасным и сияющим как солнце, и тогда понял, что победил свои грехи. В детстве его иконы пугали меня до чёртиков... Ты вроде бы не выглядишь мучеником за праведность.
- От этого я далёк. - Илия вздохнул без сожаления. - Но я собственно не о самом Греке говорю, а о том, с чем он столкнулся.
- И с чем же?
Илия продолжал посверкивать глазом, что казался колючей звездой, вставленной ему в глазницу. В голове Густава возник и теперь нарастал давящий гул - погода что ли менялась? От того ли, нет ли, но подвальный сумрак за границей света слегка подрагивал.
- Я говорю о чуде.
Густав поморщился. Не любил он подобные разговоры, что в церкви, что вне её. Вот жёнушка его любили. И о чудесных исцелениях, и о страшных проклятиях. Он же относился к потусторонним вещам с настороженностью. Не трогай лихо, пока тихо...
- Заумь несёшь. Прибереги её лучше для магистров. Они страсть как любят послушать россказни обо всём на свете, и чем чуднее, тем лучше. Я чудес не ищу.
- Это да, - смешок Илии отозвался эхом в гулком пространстве подвала. "Это да", "Это да", "Это да"... - Вот только часто бывает, что не человек находит чудо, а чудо находит человека. И никуда от него не деться.
"Не деться", - согласился сумрак. - "Никому никуда не деться".
Густав даже оглянулся. В горле пересохло. Сходить до колодца или плеснуть ещё из баклаги, так и оставленной им на столе? Пока размышлял, Илия продолжал косить на него, сидя в пол оборота, так что сторож видел лишь правую половину его лица. Белую и застывшую как восковая маска. В то время как другая половина - тёмная и сокрытая - словно бы прибывала в некоем судорожном дёрганье. По крайней мере, так казалось.
- Есть место праведному поступку и праведной награде, - гудел, точно проповедовал Илия. - А есть место алчному желанию и неминуемой каре... Правое и левое... Истинное и ложное... Божественное и Дьявольское... А человек между этим и тем. И он должен выбрать, на чьей стороне быть. Каждый совершает выбор, каждый получает своё.
Густав потряс головой и крепко прикрыл глаза ладонями, водрузив локти на столешницу.
- Что с тобой, добрый человек?
- Ничего...
- Ведь у тебя болит голова. Ещё несильно, но чем дольше будет длиться эта ночь, тем сильнее станет боль. Не лучше ли тебе вернуться в свою уютную караулку и вздремнуть там? Так уж и быть, я скоротаю часы до рассвета в одиночестве.
Что-то звякнуло.
Густав отнял ладони. От давления зрение восстановилось не сразу. Свет факела расплывался, сменяя окрас с жёлтого на алый, в котором проскакивали гнилостные зелёные всполохи. Запах серы щекотал ноздри. А мрак за кругом огня колыхался всё отчётливее, будто там натянули бархатные занавеси, и кто-то перемещался за ними. Цитадель и город, земля и небо - всё затерялось во мраке, было проглочено им. Они же были погребены глубоко, может в самой преисподней. Только они двое и разделяющая их решётка. Узник и его сторож.
Сидящий на лежаке человек нагнулся к полу, как если бы что-то поднял. Одежды его колыхнулись складками гигантских крыл.
Выпучив глаза, Густав уставился на Илию. Тот всё также находился к нему в пол оборота, и нечто жуткое делалось с невидимой половиной его лица. Проходящие по ней судороги теперь отзывались дёрганьем и на видимой половине. Из-под растянутых в ухмылке губ влажно блеснули зубы. По коже узника стекали капли пота, он тоже дышал с присвистом.
- А ну-ка, повернись ко мне, - рявкнул Густав, вскакивая с кресла. Он весь взмок от духоты, превратившей всегда прохладный подвал в подобие бани. - Что там у тебя происходит - я хочу это видеть?
- Хочешь видеть? Хочешь, чтобы я показал тебе чудо?
