Приняв Маринкину шубку, я тут же облапил ее владелицу.

— Ты ко мне пристаешь? — замурлыкала «Росита», податливо жмурясь.

— Да ты что? Как можно? — вздохнул я с нарочитой печалью. — Ритка меня тогда точно прибьет…

Девушка прижала мою голову к груди, пальцами ласково перебирая вихры.

— Будь я моложе, — проговорила она, — отбила бы тебя у этой красотки…

— Тоже мне, старушенция! — фыркнул я, вбирая носом волнующее тепло.

— Семь лет разницы, Мишенька! — вздохнула Марина. — Для женщины это очень много, в общем-то. В сорок три ты будешь в самом расцвете сил, а я… Сварливая бабка с вредными привычками! Миша… — голос ее дрогнул, опадая. — Я замуж выхожу.

— За Ершова?

Меня слегка позабавил укол ревности и то, как я напрягся. Воистину, мужчины и однолюбы — разные существа!

— За него… — Марина тревожно глянула в мои глаза. — Я хотела, чтобы ты об этом узнал первым. И от меня… Всё нормально?

— От и до! — сказал я очень убедительным тоном. — Мариночка… — мои руки притиснули девушку крепче. — Еще и переживаешь из-за меня? Ну, пре-елесть!

Пряча по-детски стесненную улыбку, «Росита» уложила голову мне на плечо.

— Григорий — добрый… Стал таким… И любит… — она бормотала, словно вторя сбивчивым мыслям. — Но ты все равно самый дорогой человек для меня! Я никогда не забуду всего, что было, и даже того, чего не было… А сколько времени? — девушка посмотрела на часы, надменно сеявшие секунды. — О-о… Мне пора, Мишенька!

— Служба? — грустно улыбнулся я.

— Ага… — вздохнула Марина. — Мы вылетаем ночью. В Вену. А оттуда… Я в Тель-Авив, а Грига — в Багдад.

— В Багдад? — насторожился я. — К Саддаму в гости?

— К Ахмеду Хасану аль-Бакру, — тонко улыбнулась «Росита». — Верхи затевают интересненькую многоходовочку… Ну, в подробности меня не посвящали. Так… — она неопределенно повертела изящной кистью. — Что-то услышала, что-то додумала… В общем-то, надо убрать с доски Хуссейна. Ой, ну всё, Мишенька! Побежала я!

— Даже не угостил тебя ничем, — огорченный, я подал ей дубленку. — Даже в дом, по-хорошему, не пригласил…

— Потом, как-нибудь!

Девушка оделась шустро, по-военному.

— Ох, ну что я за ворона! — запричитала она вдруг. — Чуть не забыла! — порывшись в карманах, Марина вытащила звякнувшие ключи. — Держи! Тут от квартиры, от гаража и от машины. Бери, бери! Пригодятся. Цветочки мои польешь…

— Ладно, — улыбнулся я, — полью. Спасибо!

«Росита» порывисто обняла меня, поцеловала в крайний раз — и переступила порог.

— Пока, Мишенька!

— Пока, Мариночка!

Из лифта выходили все мои — папа с мамой и Настя. Сестричка мигом поджала губки, неодобрительно взглядывая на гостью. Папино лицо выразило задумчивую рассеянность — или рассеянную задумчивость, а мама всплеснула руками:

— Да куда ж вы? Новый год скоро! Оставайтесь!

— Не могу, простите! — очаровательно улыбнулась Марина, выбивая дробное стаккато каблучками, и заскочила в кабину. — Мне в «Шереметьево»! С новым годом!

— С новым годом! — сверкнула зубками моя родительница. — С новым счастьем!

— Спасибо! — загуляло по лестничной площадке, и дверцы лифта запахнулись.

— Да-а, сын… — вытолкнул отец, путая уважительность с завистью. — Ну, и подружки у тебя… Аллес гут!

— Сердце красавца склонно к измене, м-м? — с ехидцей напела мамуля.

Папа смешался, закидываясь юным румянцем.

— Все мужчины одинаковы, — желчно молвила Настя, и я притянул ревнивицу к себе.

— Облико моралес! — ухмыльнулся я. — Марина выходит замуж!

— Ну, тогда ладно, — подобрела сестренка.

— А давайте выпьем! — бесшабашно, но будто что-то помечая в душе, воскликнула мама. — За ее новое счастье!

— И за наше, майне кляйне! — засуетился отец, тревожно высматривая свое отражение в глазах подруги жизни.

— И за наше, — смилостивилась подруга.

— И за Мишкино! — великодушно пожелала Настя, тотчас же скромно потупив бесстыжие глазки: — За мое еще рано…

— Наливаем, наливаем! — бодрый папин бэк-вокал доносился уже из кухни, перебиваемый грубым звяканьем бутылок и жалобным, долгим перезвоном бокалов.

— Ой! — спохватилась Настя. — Там же «Кабачок» начался!

Сестренка унеслась, на ходу скидывая войлочные сапожки, а мы с мамой рассмеялись, и в обнимку ступили на родную жилплощадь.

— Добро пожаловать, дорогой Карлсон! — дурашливо возгласил я, упомнив мультик. — Ну, и ты заходи… Ай!

Мамуля в лучших Настиных традициях ущипнула меня за мягкое место. Подскочивший отец угодливо протянул ей бокал белого муската, и мамины глаза увлажнились, сверкая ласковыми искорками.

— За тебя! — улыбнулась она.

— За нас! — умилился папа, и нежный перезвон уплыл в открытую дверь. — Ура!

Словно дождавшись команды «Огонь!», на нижних этажах глухо стрельнули хлопушки, и по всему подъезду загуляло хмельное, но сердечное:

— Товарищи-и! С новым годом! Всех! С новым счастьем! Ур-ра-а!

«С новым счастьем! — мелькнуло у меня. — И пусть никто не уйдет обиженным!»

Четверг, 6 января 1977 года. 11 часов утра

Москва, Кремль

Заседания Политбюро издавна намечались на четверг и открывались ровно в одиннадцать — эту традицию завел еще Владимир Ильич. Впрочем, ленинского обычая придерживались лишь нудные секретари ЦК да боязливые кандидаты в члены Политбюро — они смирно высиживали в бывшем «Красном зале», дожидаясь, пока старшие товарищи вдоволь нашушукаются в Ореховой комнате, согласовывая единую линию.

Кривя губы в улыбке, Андропов задумчиво покачал головой, слегка ностальгируя по минувшим временам — тогда, чудилось, сладкозвучно гремели фанфары, приветствуя его восхождение на властный Олимп. Еще один маленький шаг, еще одно усилие воли — и откроется вершина обетованная!

«Открылась, — дернул Ю Вэ краешком рта. — Скользкий, голый камень и пронизывающий ветер…»

Глянув на куранты, председатель КГБ взошел по ступенькам Дома правительства, и неторопливо поднялся на третий этаж. Рано еще…

«Небожитель… Да уж… — тянулись мысли. — А Лёню всерьез потянуло в Зевесы! И как кстати пришлось Михино «послезнание» — знает теперь, где упасть, вот и стелет соломку. Но и хитер… Да, хитер… Сталин, тот волей давил, а Леонид куда хилее. Спасается чисто хохляндской лукавостью. Разборки в открытую? Нет-нет… Перетасует исподтишка!»

Насупясь, Андропов вошел в «предбанник» — официальную приемную перед залом заседаний Политбюро. Обычно здесь отсиживались приглашенные — генералы, министры и прочие, а чтобы им не было скучно, на столе всегда держали стаканы с крепким горячим чаем в кремлевских подстаканниках с гербом, сушки и бутерброды.

Нынче в «предбаннике» маялся академик Велихов — в гордом одиночестве грыз ароматные сушки, блестевшие, словно их лаком покрыли для пущей сохранности.

— Здравствуй, Женя, — потеплел душою Юрий Владимирович.

Академик улыбнулся набитым ртом и пожал протянутую руку.

— А ты чего всухомятку давишься? — добродушно пробурчал председатель КГБ. — Чайку хоть хлебни!

— Боюш потолштеть! — смешливо хрюкнул Велихов.

Хохотнув, Ю Вэ шагнул на порог Ореховой комнаты. Раньше ее еще Круглой называли — по форме огромного стола, что царил посередине. И отсюда вела еще одна дверь — в брежневский кабинет.

Андропов покосился на отдельный вход, усаживаясь в мякоть кресла. Порой ему казалось, что генсек любит бывать именно здесь, а не в парадном, слишком уж официальном зале заседаний. А что? Стенографисточки не чиркают своими отточенными карандашиками, ловя каждое слово, и можно пообщаться накоротке. А главное, не звонят чертовы телефоны, не множатся папки входящих с исходящими. Лепота!

Председатель КГБ вольно откинулся на спинку, и растекшиеся мысли влились в старое русло.

«Подгорного на пенсию, — плеснуло сознание, — Полянского в послы, Гречко с Черненко — на кладбище… Кто крайний в очереди?»

Юрий Владимирович задумался. Его порядком удивляло, что генеральный не стал продвигать в Политбюро лизоблюдов, зато порадел за Егорычева, Воронова, Долгих, Катушева. Люди всё дельные, так ведь и строптивцы, каждый мнения своего держится, а послушания от них не дождешься. Хотя чему, собственно, удивляться? Если уж Шелепина не тронул!