Похоронная процессия шла по Моховой.
Вторая верста
Тимофей Николаевич Грановский замедлил шаг. Он вообще стал уставать за последнее время, всё чаще и чаще охватывало его меланхолическое настроение. А тут эти похороны. Смерть Гоголя в сорок два года. «А ведь мы почти ровесники… на два года старше меня. Говорят, у Гоголя тоже бывали упадки сил и меланхолия, но чтобы от этого умирать? Странное дело… странное… Смерть его уж очень похожа на самоубийство. Может, прав Аксаков, что не пришёл? “Я об нём дома помолюсь!” – ответил на приглашение университета принять участие в похоронах. А может, Аксаковы и иже с ними обиделись, что не разрешили власти московские отпевание в приходской церкви Симеона Столпника? Нет, вряд ли… И что же? Выходит, они как бы отторгли Гоголя от себя, как бы отдали его нам, “западникам”? Когда был жив – любили, привечали, а умер… Странное дело… странное…»
Подошёл Сергей Михайлович Соловьёв, взял Грановского под руку.
– Не притомились, Тимофей Николаевич?
– А-а! – очнулся Грановский. – Извините, Сергей Михайлович, просто задумался об этой нелепой смерти.
Глубокий снег затруднял движение. Студенты часто меняли друг друга. Во время остановок к гробу с Гоголем устремлялось множество рук, словно соревнуясь за честь нести прах великого писателя. Только что небольшой отрезок пути шли Островский и Берг, и вот уже вездесущий Феоктистов сменил их. А народ всё прибывал и прибывал. Многие останавливались, спрашивали: кого хоронят? А когда узнавали, что Гоголя, удивлялись ещё более, но не отходили в сторону. Казалось, «вся Москва», что заполнила собою Большую Никитскую и ближайшие переулки, двинулась вниз по Моховой следом за гробом. Траурное шествие продолжалось.
Генерал Назимов, недавно назначенный попечителем московских учебных заведений, остановился возле профессоров-историков.
– Не угодно ли в мои сани, господа! – предложил Назимов. – Путь не близкий, тяжело по снегу.
– Не беспокойтесь, ваше превосходительство, мы пешком эти вёрсты пройдём! Право, нам так удобнее… – ответил Грановский.
– Воля ваша!
Назимов приказал трогать, и сани с генералом медленно двинулись в сторону Кремля.
– Прислали надзирать за нами, а милый, добрый человек оказался! – заметил вслед Соловьёв. – Даже хлопочет, заботится. Мне совестно, что мы над ним посмеиваемся. Генерал, мол, генерал! А ведь мог бы по-военному скрутить в бараний рог весь университет, для того и послан был из Петербурга, а поди ж ты…
– Таковы уж мы, либералы, – нам не потрафишь, любим всё и вся критиковать, – откликнулся Грановский. – А знаете, Сергей Михайлович, наш генерал редкое качество показал: при начальствующей должности, в которой не шибко разбирается, не потерял человеческого лица, самодурства в нём ни на грош… Н-да…
Склонный к полноте, Тимофей Николаевич тяжело передвигался по снегу. Соловьёв с грустью посмотрел на своего коллегу. Грановский, гордость университета, Грановский, на чьи лекции ходила чуть ли не вся Москва, любимец студентов и публики, начал сдавать. Всё чаще и чаще случались с ним приступы непонятной меланхолии, во время которых он мог пропадать из дома и пить горькую, а то, напротив, становился неудержимым, бросался играть в карты… долги делал небывалые… от всех этих похождений репутация и слава Грановского пошатнулись. И сейчас Соловьёв неспроста шёл с ним, хотел уберечь от излишних соблазнов.
– А я вот иду и думаю, – прервал молчание Грановский. – Есть глубокий смысл в этом медленном хождении за гробом. Поначалу покойного вспоминаешь, может, завидуешь. Потом – о себе, что и сам не избежишь. А дальше и эта философия тебя оставляет. Суетное, обывательское в голову лезет: что ноги остудились, что поесть охота, что скоро ли всё закончится? И вдруг – просветление! Мысли успокаиваются, тишина наступает, абсолютный покой – благодать Господня! Сим мы с усопшим и прощаемся…
Н-да… А ведь этот хохол – чертяка! Авантюрист! Хлестаков! – Грановский в свойственной ему манере перешёл от меланхолии в весёлое расположение. – Помните, как Гоголь ловко провёл петербургских профессоров? Те доверили ему читать лекции. Человеку, не имевшему ни трудов научных, ни практики! Надо же! Уступили кафедру Петербургского университета! – Грановский приходил всё в больший восторг. – Кафедру – гимназисту! Мы бы с вами не поддались, Сергей Михайлович! Хотя кто знает? Гении – люди особые, такой магией обладают!
Соловьёв пытался что-то ответить, возразить, но Грановский не давал ему и уже сам, поддерживая Соловьёва за руку, увлёк его за собой, легко преодолевая сугробы. Куда подевались только что бывшие у него вялость и апатия!
Эх, российские дороги! Ухаб на ухабе! Колдобина на колдобине! Несмотря на то что Гоголя несли на руках, он ощущал все дорожные прелести, покачивался в гробу, словно в люльке: туда-сюда. И не мог улететь в дали запредельные, не мог оторваться от земного притяжения. Если только чуть-чуть, самую малость.
От толчка до толчка… на денёк аль на два, назад-вперёд… вперёд-назад…
Гоголя в очередной раз обмыли и уложили в постель. Семён по приказу профессора Овера влил ему несколько капель кагора. Гоголь глотнул. Но от просвиры отказался и сжал зубы.
– Да он всё понимает! – возмутился Овер. – Он отказывается есть!
– Может, попробовать ещё слабительного? – спросил Тарасенков, также приглашённый к умирающему. – Возобновится естественное движение соков.
– И непременно холодное обливание! – поддержал коллегу Клименков. – Отойдёт кровь от головы. Да и пиявки не грех повторить… я уже послал к аптекарю.
Доктора спорили вокруг Гоголя, и в спорах их чувствовалось прежде всего непонимание происходящего с пациентом.
Гоголь таял на глазах. Он уже перестал отвечать на вопросы, лежал на спине с закрытыми глазами.
Гоголь умирал в сорок два года от непонятной болезни. Ум его был ясен и холоден. Рассудок не помрачён. Но жить не хотелось. Не отпускала тоска невыносимая. Окружающее было скучным, блеклым, а хлопоты врачей казались ненужной суетой. Подобное бывало и прежде, но проходило. А если не отпускала болезнь-хандра, то стоило Гоголю уехать в южные края, как там быстро оттаивала душа от тепла и солнца. Но в Москве холодно. Февраль. Лёд под сердцем.
Гоголю не хотелось шевелиться. Будь что будет… Зачем его тело переворачивают? Ставят пиявки, пичкают каломелью? Для чего? Бессмысленно, как и сама жизнь.
«Отчего я занимался литературою? – вопрошал Гоголь. – От страха перед смертью? Хотел увековечить себя славою? Значит, сомневался в Божеском бессмертии? Добился писательством своим успехов небывалых. И что же? Теперь каждый может мой дух потревожить и невесть что насочинять про меня. Вот и болезнь мне вскорости постараются приписать чудную: периодическое помешательство. Хотя какое может быть помешательство! Напротив, ясность необыкновенная и обострённое восприятие жизни. Да такое, что и жить неохота!»
Тело Гоголя опустили в чан и облили сверху холодною водою. Это отвлекло Гоголя, и он застонал, хотел, чтобы оставили его в покое. Гоголя тотчас вытащили, принялись растирать.
Но плоть его не реагировала на старания медиков. Однако и дух его не спешил.
«Обещали лестницу и ангелов! Увы, ничего нет из начертанного словами. Выходит, словеса – обман! И кому, как не мне, знать, что любое писательство есть искушение дьявольское, тщеславие раздутое! Не безобидна игра со словами! Вот они, муки мои, начинаются».
Гоголь вскрикнул. Это ему поставили мушку на затылок.
– Жив! – воскликнул Клименков.
– Не лучше ли будет оставить всё как есть и положиться на волю Божью! – вздохнул Тарасенков и больше для порядка принялся щупать пульс. Пульс убывал и слабел.
Похоронная процессия остановилась. Студенты поменялись. Освободившиеся молодые люди принялись растирать плечи. Тяжела была ноша.
