Мне сейчас кажется, что алгоритм общения с доставщиками, менявшийся далее мало, выработался после двух, от силы трех встреч. На первый контакт в метро, за редкими исключениями, шел я, как знающий английский. Алекс тоже мог объясниться на этом языке, но хуже, чем я. Евгеньич из иностранных знал лишь испанский, он несколько лет работал на Кубе в качестве учителя музыки. Но испанской команды не было за все восемь лет ни разу. Были норвежцы, голландцы, французы, англичане. Реже – шведы, бельгийцы, немцы, датчане. Кажется, ни разу не было итальянцев, швейцарцев, австрийцев, греков, португальцев. Точно не было финнов. Припоминаю всего несколько примеров, когда кто-то приехал (через год или больше) во второй или третий раз. В таких случаях меня неизбежно заключали в самые пылкие объятия. А еще говорят, будто западноевропейцы – люди холодные и чуждые чувствам.

В метро мы обычно шли вдвоем с Алексом либо с Евгеньичем: я шел на контакт, а мой спутник наблюдал, все ли путем. Мы разработали несколько простейших условных знаков, с помощью которых он мог просигналить мне об опасности. Наш зарубежный друг, как правило, достаточно испуганный, всегда ждал у часов. На каждой станции таких часов двое, и договориться о том, у которых именно мы назначаем встречу, как показал опыт, практически невозможно. Будь я один, мне пришлось бы в ожидании гостей расхаживать по диагонали станции то к одним часам, то к другим, что выглядело бы странно. Поэтому мой тайный спутник и подстраховщик был полезен еще и тем, что избавлял меня от подобной необходимости, он наблюдал свою сторону, а я свою. Третий участник нашего преступного сообщества ждал наверху в машине, в каком-нибудь проходном – точнее, проездном – дворе.

Если приезжий (или приезжие, они часто являлись вдвоем) возникал не на моей стороне, мой товарищ пересекал платформу и почесыванием подбородка давал мне об этом знать. Далее следовала радостная встреча, взаимные удары по спине, мне вручался пакет (рубашка, чай, растворимый кофе, иногда витамины, иногда диск группы «Роллинг стоунз», пачка сырных галет и так далее – проверяй, КГБ!). Уж не помню, от кого, по легенде, были эти гостинцы. Легенда была одна, раз и навсегда.

Возможно радостнее болтая, мы поднимались в город. Теперь моя задача состояла в том, чтобы показать место, где я вечером подсяду в их машину. Не то место, где мы произведем перекидку – упаси бог! Туда мы приедем вместе.

Однако просто довести их до места моей вечерней подсадки и на этом расстаться было бы неправильно – если за нами следят, смысл моих действий скорее всего будет разгадан следящими, поэтому я обрекал несчастных иностранцев на многочасовые прогулки – рассказывал про город, предлагал полюбоваться тем или иным видом, но с какого-то момента начинал им говорить: «Вот, запоминайте, эту улицу вы легко найдете на любом плане, сюда очень просто доехать от вашего мотеля, начинайте считать повороты и запоминать приметы, вот здесь вы повернете направо…»

Так я их выводил к заветному месту (по времени это приходилось примерно на середину или вторую треть экскурсии), показывал, где я буду стоять, например, в двадцать часов сорок пять минут. Первое такое место в Ленинграде я облюбовал то ли в Банковском, то ли в Москательном переулке, прямо у выезда на канал Грибоедова. Хорошее, безлюдное место.

Правда, в тот момент, когда я должен был подсаживаться в машину, оно могло оказаться не таким уж хорошим и безлюдным. Но выбора не было, они подъезжали, я неторопливо (обязательно неторопливо!) усаживался, и мы трогали. Был, конечно, предусмотрен и сигнал «проезжайте мимо», но за все эти годы я прибегнул к нему, может быть, один или два раза.

Помню, я чуть было не подал такой сигнал при своей самой первой подсадке. Банковский (или Москательный) переулок оказался вдруг неправдоподобно полон каких-то излишне праздных студентов из близлежащего общежития и мамаш с младенцами, а подкативший автомобиль оказался к тому же не скромным Фиатом, достаточно похожим на «Жигули», а наглым спортивным БМВ бледно-бирюзового цвета.

Как бы то ни было, первый блин не вышел у нас комом. Где произойдет перекидка, чужеземцы, повторяю, никогда не знали, я для того и садился к ним, чтобы руководить движением груза к цели.

Чаще всего мы ехали прямо к месту, иногда же, наоборот, намеренно долго плутали, но всегда под моим руководством. Буквально с первого раза я усвоил две простейшие истины: во-первых, не ждать идеального момента, не рассчитывать и не надеяться на него, такого не бывает никогда, а во-вторых, ехать надо, как и идти, ненатурально медленно, тогда незаметная слежка за тобой становится почти невозможным делом. Не беда, если все раздраженно обгоняют любознательного иностранца, любующегося русскими красотами. Главное, что в зеркалах заднего вида сразу становится заметна машина, плетущаяся с той же скоростью.

Впрочем, и при быстрой езде мудрено не заметить следящий за тобой автомобиль. Меня с тех пор сильно смешат фильмы, где герой или, наоборот, злодей подолгу колесит за кем-то, сидя у него на хвосте, а тот ничего не замечает, дурачок.

Да, я забыл сказать, что в этой предфинальной стадии две наших машины уже никак не участвовали. И на месте моей подсадки меня никто не подстраховывал. Алекс и Евгеньич напряженно ждали нас в точке перекидки. По тому, как стояла «Нива», была ли у нее открыта задняя дверь или поднят капот, стоял ли рядом с ней Евгеньич, я, подъезжая, получал представление о ситуации и говорил иноземцу остановить рядом или поодаль, выйти из машины, перейти набережную, либо же начать усиленно любоваться телебашней, Гренадерским мостом, противоположным берегом реки, роскошными кущами Ботанического сада, а то и вовсе уйти гулять минут этак на сорок – конечно, оставив свой багажник незапертым. Когда мы возвращались, «Жигулей» или «Нивы» не было уже и в помине, а чужеземный багажник, разумеется, был пуст.

На Аптекарской набережной с этим не бывало проблем. Не помню случая, чтобы неподалеку от места разгрузки вдруг оказалась какая-нибудь неприятная машина, полная задумчивых мужчин. Чаще всего, особенно если было уже достаточно темно, мы, не городя огород, съезжались зад к заду, перекидывали сумки или кубические упаковки из их багажника в наш и разъезжались. Упаковок могло быть от двадцати до ста. Больше ста за все годы было раза два.

Уж не помню, по каким причинам, но при наличии такого идеального места, как Аптекарская набережная, мы много раз устраивали разгрузку в других местах – я сейчас говорю о Питере. Мы делали это на Гаврской улице, делали в Коломягах, в Комарове, возле Серафимовского кладбища, недалеко от железнодорожного переезда на пути из Пушкина в Павловск, и даже раз на Приморском шоссе прямо у ольгинского мотеля, и хорошо помню, как мне тогда не понравился подъехавший вдруг грузовичок самого захудалого вида, но с армейской антенной, похожей на конечность огромного членистоногого. Однако ничего, обошлось.

Почему-то однажды – видать, были причины, – я вылез с сумками на каком-то углу, норвежская чета укатила к себе в Норвегию, а Алекс, тоже по какой-то уважительной причине, подъехал минут через двадцать пять. За это время я выслушал немало предложений подбросить, и не задорого, от энтузиастов-частников. Даже не подозревал, что их такое количество.

Бывало и так, особенно когда ношу можно было перенести за одну ходку наличными руками, машина гостей не слишком бросалась в глаза, а дом, где мы остановились, к тому располагал, мы просто подъезжали к подъезду и все вместе, не мудрствуя, заносили сумки в квартиру. Как-то мы нашли – то ли в Лигове, то ли в Сосновой Поляне – совершенно случайный, но крайне удачно устроенный дом. Подъезды у него были на обе стороны (большая редкость!), а подъездные аллеи выглядели зелеными туннелями, из окон почти ничего не просматривалось. Грех было не использовать такой дом для перегрузки. Мы с иностранцами вносили сумки со стороны фасада, как бы направляясь в дом, а мои друзья выносили их через дворовой подъезд и укладывали в нашу машину.