Хор беременных кулачек – разношёрстен, разновиден, разнопёстр. И возрастом не сходен (что своим, что плода), и рожами (у кого напрочь рябая, а кто – молоко с яблоками), и тембры их невпопадисты (не приведи Моцарт услышать это Сальери!) – а всё складывается в общую мозаику: протестные настроения.

Корифеюшка хора – где какая свара, так не по ней развод: а если? Да как там? А чтоб! В любую харю вжарит матку правды в лоб.

В роли Deus ex Cartesian dynamo machina выступает новорождённое существо не важновеющего здесь пола.

Протагонистка: Нету мочи, бабоньки, помираю.

Антагонист: Вот и славненько, что помираешь. Вставай и иди помирай до дому или к мужику своему, не знаю уж куда – в лес или где он там у тебя ховается. А здесь помирать не место. Попутала ты что-то, болезная.

Корифеюшка хора: Ты что несёшь, хрен краснопёристый! Куда она пойдёт?! Она и до плетня не дошушвахает, култыхнётся замертво, и поминай как звали.

Антагонист: Пусть уж лучше у плетня хряпнется, а здесь, повторяю, не место. Ты, коза вонько вопящая, когда в дом – советское учреждение, между прочим, – входила, табличку у входа читала?

Хор: Здесь находится обильный дом, что нам был подарён Советскою властью, укокошившей всех его жителей, чтоб нам рожать было пользительней для делов Третьего Интернационала. Подарён, чтоб каждая баба здесь нарожала побольше трудового резерва и будущей солдатчины. Для того и послали сюда тебя, стерва, чтоб ты роды принимал повкрадчивей.

Антагонист: Во-во, правильно, роды. Оттого и называется учреждение наше избой-рожальней, что здесь получает путёвку в жизнь и напутствие новая человеческая единица. В жи-и-и-знь! Путё-ё-ё-вка! Вообразите только, сколь торжественно. А справки о смерти выдают совсем в другом месте. Не по адресу вы обратились. Здесь мы трудимся над дебетом в графе нашего народонаселения, убыль его в компетенции других органов.

Корифеюшка хора: Так прими, хитровывертень, роды – вот и будет тебе подслажка в твои писульки.

Антагонист: Коза она и есть дурна, как коза. Ты объявление – вторую неделю кряду возле таблички висит – читала? А там дир-р-ре-кти-и-ва. Не кого-нибудь, а самого товарища Семашко Николая Александровича, наркома здравоохранения. Нарком – это народный комиссар, значит. Вслушайтесь, как красиво и грозно звучит! Ко-ми-с-с-сар! И притом народный. Это прямо как ватерклозет. Да ещё общественный. Красота!

Хор: Нам совдепия забила в глотку до жопы такой красоты, что, пробрехав её даже щепотку, бежим до дому отмывать рты.

Корифеюшка хора: Да как же мне читать ваше какое ни есть объявление, когда меня из ликбеза ваши же гепнули: не след тебе, говорят, частнособственническая душонка, нашей народной грамотой овладевать в своих подрывных целях. Так что вижу – висит, а что написано – не знаю. Но по виду судя, дюже суровое там понукание.

Антагонист: И что же в этом объявлении за распоряжение, я спрашиваю? А содержит оно прямое, невихлястое указание: мироедов, кулаков, сопротивляющихся вступлению в колхоз и обобществлению имущества противников, и прочие разные антисоциалистические элементы, как и их детей любого, подчёркиваю, возраста, начисто упразднить из системы государственного медицинского вспоможения. Изба-рожальня – это что? Государственное медицинское учреждение. Лежит здесь на столе кто? Кулачка, самая что ни на есть, поскольку муж её, живой он или нет, есть и будет непрекословный враг трудового каз… – это слово навсегда забудьте, я имел в смысле крестьянства трудового враг – вот кто её муж. А в пузе у неё кто, задаю я своеместный вопрос, еропшится и егозит? А вот это самое кулацкое отродье, про которое в документе помянуто, пусть и малого возраста, но подлежащее лишению врачебной помощи. Какие ещё могут быть вопросы?!

Протагонистка: Ой, лезет, не брешу, оно самое, лезет. Ему до ваших московских мудрований невдомёк, где ему надо лезть, где нет ему дороги. Ой, не могу! Прёт поспешник.

Антагонист: Так! Давайте подымайте её и тащите, куда хотите, только скорее. Не позволю марать холёную статистику медицинского заведения фактом разрождения в нём нетрудового элемента.

Вопли отдающей человечеству материнский долг Протагонистки, протестующие песнопения Хора, проклятия Корифеюшки, балансирующие на грани суеверия и прямых угроз, сливаются в единую акустическую волну. Мощнопенную, но в брызги разбивающуюся о мол несгибаемой стойкости железных доводов Антагониста, для убедительности внушения эволюционировавшего в речи от сухой казёнщины к яркокипящей матерщине. Покуда бушует это море дрязг вокруг рожающего тела, незамеченным остаётся подъезд к избе (он, в принципе, и по цели – втирушистый) и въедливо ревизористый заход в неё зоркоглазого Архонта Фесмотета, возле которого снуёт не в меру и невпопад суетящийся Хорег, растерявшийся и поплывший без руля и без ветрил после отказа высокопоставленного визитёра от распития шестидесятиградусной горилки.

Deus ex Cartesian dynamo machina сокровенным таинственным образом появляется на сцене действия и приветствует вошедшего зычно своеобычным для мелких божков, но весьма искренним и темпераментным манером.

Архонт Фесмотет: Простите, я, может, невовремя? Хотя разве существует то время, в которое Партия не приходила бы по первому зову нового члена социалистического общества!

Хорег: Так вот оно, сдаётся нам, да всем иным прочим тоже, что сейчас самое время… ну, чтобы, как я вам предлагал… двойная выгонка, шестьдесят градусов, а перца – аж на слезу проймёт! Уместно случаю, раз такое дело: человек объявился, надо ж как-то…

Антагонист: Не погубите, Михаил Павлович! Оплошал. Утратил бдительность. Но срочные меры по исправлению недоразумения уже незамедлительно принимаются, будьте покойны, гражданин Томский.

Архонт Фесмотет: В чём ты оплошал, товарищ? Повинись, не тужись. А особенно – какие у вас тут недоразумения, недочёты, несуразности, несоответствия темпам роста наблюдаются, доложи без утайки и как можно больше. Это нам сейчас очень и очень на руку, борющимся против левацкого курса на ускорение.

Антагонист: И я с этим самым ускорением борюсь, как могу, по мере сил и должности. Вот и этой самой дуре говорю, не смей, говорю, рожать так скоро, не время тут для этого, говорю, и не место.

Архонт Фесмотет: Ты что, наливал ему уже сегодня своей шестидесятиградусной? Что он несёт?!

Хорег: Ни-ни. Как можно! Он у нас после Гражданской всегда такой. Так на кой зря продукт переводить.

Корифеюшка хора: А несёт он, мил человек, – по усам видать, высокого ты полёта птица, – что запрещается всем, кого он в кулаки приписал, обращаться к лекарям и даже с нерождённым дитём к ним соваться.

Хор: Написал, говорит, про то бумажку не кто-нибудь, а сам Н. А. Семашко.

Антагонист: Вот, полюбуйтесь, инструкция, согласно которой я говорю. От линии партии я ни на шох.

Архонт Фесмотет: Да что мне на неё любоваться! Да и на Семашку тоже – зрелище не из приятных. И вас думаю лишить обязанности лицезреть во главе республиканского здравоохранения подобных недомыслов, на искоренение которых и направлено радение нашей здоровой части ЦК в целях обезопасить её от больных членов. Поедем, товарищ Огурцов, время пришло составлять тезисы. Да не отворачивай ты карман, вижу я твою хвалёную.

Архонт Фесмотет и Хорег покидают место недавнего перинатологического баталища.

Корифеюшка хора: Эх, и милые же люди есть у вас в партейных закромах, не то что ты, нетопырь! А товарищ Томский – до чего обходительный, да во всё входчивый, да со всём разборчивый! Такого б назначили нам в райсобес, а то всё кровососов присылают, вроде тебя. Эх, жаль, мамаше нашей новоявленной не довелось полюбоваться таким орлом: отдала, бедняга, богу душу родами. И этак под шумок так аккуратненько, незаметненько, зато потомочка успела произвесть не под забором, не во хлеву, а где государством положено.